Только однажды за все время вышел Хельбик из себя и взорвался гневом и яростью. Случилось это несколько лет назад. Все население Парысовой, Бураковской и Заокоповой было взбудоражено, сенсационным делом Красиньского. Вокруг велись нескончаемые споры, убежит Красиньский сразу же из тюрьмы или выждет, пока его соберутся отправлять в Сибирь. Именно тогда какой-то новый жилец, из мелких воришек, по глупости, конечно, украл у Хельбика скрипку.
Все в доме с удивлением глядели на обычно тихого старика. Хельбик просто преобразился, словно слетело с него лет тридцать: он метал громы и молнии, изрыгал проклятия, угрожал расправой и наконец объявил, что идет жаловаться самому Бурмистру, который в парысовской округе разрешал споры между ворами и прослыл Соломоном, потому что был умен и не знал жалости.
Воры струхнули и решили не давать этому делу официального хода, а уладить его полюбовно, тем более что старик был кругом прав. Воришку отколотили и приказали убираться вон и не возвращаться без скрипки. Парень вернулся только на третий день, но скрипку Хельбика он найти уже не смог и принес вместо нее другую. Хельбик был в бешенстве и требовал, чтобы его скрипку нашли непременно, ибо она была прекрасно обыграна, но когда взял в руки новую и тронул струны смычком, весь затрепетал от волнения. Это была концертная скрипка, чудесно звучавшая, и стоила она, наверно, огромных денег. Но Хельбик еще долго ругался и осыпал вора упреками, пока, ради всеобщего мира, не добавили ему к скрипке новую пару штанов.
Эта скрипка возродила у Хельбика прежнюю любовь к музыке. Он наигрывал полузабытые мелодии, и оживала перед ним бурная, прекрасная молодость.
Даже на подворьях он играл теперь, можно сказать, с большим удовольствием. Дивные звуки скрипки возносились над захламленными, вонючими закоулками Смочей. И слушали повсюду его игру внимательней, хотя это и не сказывалось пока на ежедневных доходах Хельбика. Однажды пристал к нему некий господин и стал уговаривать, чтобы Хельбик продал скрипку. Целых пятьдесят рублей предлагал, только Хельбик и не думал соглашаться; он понимал, что такому инструменту просто цены нет. Когда же тот начал слишком близко крутиться возле скрипки и выпытывать, откуда она у Хельбика, Хельбик в страшном испуге убежал и никогда больше не подходил к этому дому.
Он обновил свой репертуар, справедливо рассудив, что людям, наверно, надоело слушать каждую неделю одно и то же в течение тридцати лет. Принялся откапывать в памяти старые пьесы, разучивал новые, которых не играл прежде, но слышал когда-то и запомнил. Правда, чистый, звучный тон нового инструмента доставлял ему великое удовольствие сам по себе, независимо от мелодии.
Четырнадцатилетняя Мелька, старшая из внучек, теперь просто не отставала от него, требовала, чтобы он играл и играл; с ней одной во всем доме он иногда разговаривал. Звуки, лившиеся из-под смычка новой скрипки, совсем ее заворожили, прямо ошалела девчонка.
К музыке Мелька тянулась с малолетства, и Хельбик даже подумывал, не начать ли ее учить, так, для забавы; но поскольку не было случая, чтобы он вернулся домой трезвым, то ничего и не вышло. «А зачем, собственно, ей играть на скрипке? — размышлял он. — По той же дорожке пойдет, что и мать, зря только время потратишь. Видно, появилась на свет от музыканта, от настоящего музыканта, а не от какой-нибудь бездари… Музыка в крови у ней… Хлюсты за девкой увиваться начнут, в карете еще разъезжать будет, лишь бы ума хватило».
Едва он переступал порог и начинал копошиться в своем углу, а Мелька уже тут как тут, тянет за рукав:
— Сыграйте, пан Якуб, а то прямо хоть волком вой. Старуха стережет, как цепная собака, живешь ровно в тюрьме. Сбегу я отсюда… Сыграйте грустное что-нибудь.
И Якуб подолгу играл в сумерках, до позднего вечера, пока дома никого не было, только он да Мелька, не считая младших карапузов, которые бегали во дворе.
— Ах, пан Якуб, кабы вы не были уже такой старый хрыч, пошла бы я за вами хоть на край света. Откуда в вас эта музыка берется? Само по себе получается или как?