К этой границе стремилось неутомимо гибкое течение, местами сплетенное из фиолетовых и белых полос, но в большинстве поверхность его была ровной и одноцветной. Большая черная барка стояла посреди реки, борясь с течением. На барке бегали, кричали маленькие черные люди с шестами. Неохотно, сопротивляясь, надувался-огромный синий парус. У берегов на отдых приткнулись широкие плоты, над ними поднимались легкие голубоватые дымы. Маленькая лодочка то показывалась, то терялась из виду — испугавшись своего одиночества, спешила к берегу.
Протяжно и звонко запела труба в расположенной неподалеку войсковой части, поплыли над рекой знакомые звуки вечерней зори. Звуки висели в воздухе, таяли неторопливо — они о чем-то оповещали мир, а мир прислушивался и покорно укрывался печалью и ночными тенями. Внезапно меланхолическое пение трубы перебил оглушительный, хриплый, басовитый рев. На длинном выдохе исторгало вопль неизвестное чудовище. От стен и фортов цитадели рев оттолкнулся долгим угрюмым эхом. Это пароход огибал полуостров и вспенивал воду плицами своих колес. На палубе много людей, женщин в светлых, нарядных платьях, смех, веселые возгласы. Сквозь шум пробьется вдруг гудение контрабаса, тонкое пение флейты, скрипка, обрывок песни.
Пристально, боясь упустить любую мелочь, смотрел он на пароход, на веселую, поющую, отдыхающую публику. Через несколько минут пароход закрыла от него стена, и все умолкло.
— Ах, ведь это плывут из Белян, сегодня воскресенье…
Он с неприязненным чувством подумал об этих людях — об этих, живых. Они веселились сегодня, отдыхали, развлекались и теперь плывут домой. Пароход пройдет под мостом, причалит к пристани, они высыпят толпой на берег и разъедутся, разойдутся каждый в свою сторону — по улицам Варшавы… по улицам Варшавы… Затем, утомленные прогулкой, они спокойно уснут в своих тихих квартирах. И никто, никто из них не знает, никто не будет знать. Никто не повернул даже головы в сторону этих мрачных стен, этого, страшного здания.
Постоянно проникали сюда, в камеру, отзвуки жизни; не раз наблюдал он из окна проплывающие мимо пароходы, видел издалека пассажиров, слышал веселую музыку и — что скрывать — завидовал, но никогда не испытывал при этом злобы, бессильной ярости. Ну что же, живите, радуйтесь жизни, я потерплю, и разве это так необходимо знать вам, что кто-то страдает и ради вас. Но сегодня он почти ненавидел эту безмятежно веселящуюся публику.
В камере было уже почти темно. Он слез с окна и окунулся в тяжелую, застойную тюремную вонь — словно бы спустился с вершины, где веет свежий ветер, в отвратительный погреб, на самое дно. Голова почти касается низкого свода, стены сомкнулись, напирают на него; все это шатается и внезапно рушится — он барахтается под грудой песка и обломков. Напрасно хочет он пошевелить руками и ногами, придавленный страшной тяжестью! Холодный пот выступает на лбу от нечеловеческого напряжения. Воздуху, воздуху! Он пытается звать на помощь, но уже нет сил. Где-то в подсознании возникает твердая уверенность, что спасения нет, и это чувство заглушает голос рассудка.
Среди сгустившегося мрака он все же борется еще за крохотный глоток воздуха, за сантиметр свободного пространства; постепенно приходит в себя, но не может сделать ни шагу, по-прежнему стоит возле окна, вытянув перед собой руки, так, как стоял минуту назад, отталкивая валившиеся на него стены.
Все окружающее внушало ему теперь глубокое отвращение: эта ужасная темная нора, отгороженная от простора и воздуха, эти голые, холодные стены… Он презирал себя за то, что поддался мелким, злобным, ничтожным чувствам, без всякой пощады выставлял напоказ свои же собственные, недостойные человека мысли. Он начинал прямо наяву видеть их, свои мысли: вот они толпятся, толкают, топчут друг друга, падают, воют, клянчат, злопыхательствуют, совершенно нагие, страшные в своей наготе. Вот оно, все перед тобой, все, что выбрасывает наверх клокочущая в муках душа твоя. Где же те, другие мысли, гордые и чистые? Где возвышенные чувства? Где радость самопожертвования? Где спокойное прозрение? Где рыцарские добродетели?
Все, все они здесь, в этой толпе. Все добрые и высокие мысли. Он узнал их. Просто сейчас, в эту минуту с них упали их яркие одежды, исчез окружающий их ореол. Они смотрели на него, как смотрит притворявшийся слепым нищий — нагло, откровенно, и казались ему теперь подлыми обманщиками, более подлыми, чем разные мелкие и ничтожные мыслишки.