«Воля моя, где же ты! Не умирай раньше, чем погибну я сам! Не уходи, не покидай меня, останься со мной до завтра, только до завтра, до рассвета завтрашнего дня».
Ему привиделось, как из сутолоки мыслей, из груды обломков, протянулись к нему исхудалые руки. Видение исчезло, но в темноте мелькнула одна ясная мысль: завтра кончится эта мука, эти кошмары, разрушающие рассудок.
Именно в ту минуту засветилась на вечернем небе первая звезда. Серебристый прозрачный луч шел к нему откуда-то из голубой бездны; казалось, он поможет выйти на какую-то дорогу, укажет выход. Он долго смотрел на одинокую звезду, и она все же дала ему минуту отдохновения.
В камеру вошел солдат, принес лампу и вышел. Значит, скоро ужин — он знал, в какой последовательности все делается, и пока отдыхал. Однако потом вместе с солдатом вошли вахмистр и дежурный унтер-офицер.
— Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Может, надо передать в город письмо? Теперь разрешается, можно получить газету, вино. Не желаете ли ужин из клуба? Может быть, хотите видеть доктора?
Вахмистр говорил вежливо, официально, ровным тоном.
«Скольких людей, видимо, он таким образом спрашивал. Любопытно, а с рабочими он столь же изысканно вежлив?» Он хотел было попросить, чтобы вахмистр передал от него привет Кучме, но не стал, подумав, что привет будет передан через жандарма.
— Нет, благодарю вас, мне ничего не нужно, — ответил он, усмехнувшись. — А вас, — обратился он к солдату, — благодарю за услуги и прошу взять себе мои вещи. Они вам, может быть, пригодятся. Подушка, одеяло, белье, пальто, часы. Примите это от меня. А книги, пожалуйста, отдайте в библиотеку, — обратился он к вахмистру. — Я уже договорился с начальником тюрьмы. Прошу вас проследить, чтобы этот человек получил все в целости.
— Хорошо, завтра это будет сделано. Ну, поблагодари и ступай.
Узник подал солдату руку и прочел в его глазах то самое выражение детского ужаса, что и на лице часового, которого он видел сегодня на улице.
Оставшись один, он подумал с облегчением — ну, уже недолго осталось. Подумал машинально, как машинально говорил и вел себя с жандармом и солдатом. Облегчение не наступило, просто пришли бдительность и твердость, которые инстинктивно, подсознательно приходили на помощь в момент борьбы. Но тюремщики уже ушли, больше бороться не с кем. Он снова остался наедине с собой.
«…Итак, то, что я чувствовал минуту назад, то, что чувствую сейчас — это какие-то новые, неведомые ощущения. С каждой секундой что-то меняется во мне, отмирает незаметно какая-то часть души моей. Я страшно устал. Даже ходить больше не в состоянии…»
Но мысль работала деятельно. Она быстро перелетала с предмета на предмет, была четкой, подвижной. Причины неясного, болезненного беспокойства, которое мучило его последнее время, становились понятными. «Мне нужно спешить, нужно торопиться. Я должен успеть, а времени так мало. Я должен еще все обдумать».
Он чувствовал, что ему предстоит трудная, необычайно трудная работа; за оставшиеся несколько часов он должен выполнить ее. «А если не успею, что тогда?» — дерзко спросил вдруг строптивый голос. И вопрос этот щемящей болью отозвался в сердце. Ибо было уже слишком поздно, бесповоротно и необратимо. Ах, как много времени упущено зря! Бездарно прожито несколько месяцев, не перечесть дней, проведенных за никчемными занятиями, за бессмысленным чтением. Его терзали укоры совести, словно он своими руками загубил счастье всей своей жизни. И с бессильной яростью думал он, как много бы успел, если бы у него впереди была хоть одна неделя, пусть даже еще один-единственный день! Как бережно тратил бы он каждую минуту, каждую драгоценную секунду! Он лихорадочно восстанавливал в памяти нелегкую, отнюдь не блаженную жизнь в тюрьме — это могло бы облегчить ему расчеты с жизнью. Все бесполезно. Теперь уже поздно, теперь уже нет времени.
«Это ведь ужасно, что я еще ничего себе не уяснил. А если не уясню, не приду к четкому выводу, повесят не меня, а сумасшедшего. Если я сейчас же, сию минуту не примусь рассуждать, осмыслять свое положение, то не добьюсь душевного спокойствия. Поддамся безумию. Я это вижу и потому обязан все хладнокровно, рассудительно проанализировать. А почему, собственно, необходимо ограждать себя от безумия? Пусть! Разве так уж важно, чтобы все эти жандармы, тюремные чиновники, солдаты видели, как ты идешь на смерть храбро и в полном сознании? Тщеславный, суетный человек!» Но и эту мысль оттолкнул он, отодвинул и пошел дальше, стараясь не сбиться с дороги.
Он смотрел сейчас вдаль, охватывая взглядом прожитую жизнь, вспоминал те времена, когда в первый раз подумал о смерти, как о чем-то реальном, постоянно ему сопутствующем. Конечно, впервые эта мысль пришла к нему здесь, когда он уже был схвачен и сидел в одиночке. Но истоки этой мысли где-то далеко, в той, уже непонятной, свободной жизни.