Он верил ей, но боялся остаться один, плакал и просил, чтобы она не уходила. Кончалось тем, что мать брала его к себе, долго гладила и утешала, пока он не засыпал снова. Старый друг, декадент и оккультист, хорошо знал эту стену. Разбуженный ночью криком и стонами, тормошил приятеля:
— Опять стена?
— Да, черт побери… Зря я в трактире съел эту падаль, да еще на ночь…
Потом начиналась дискуссия о природе сновидений, оккультист выспрашивал подробности, объяснял и толковал сон, терпеливо перенося насмешки, а утром рисовал картон на этот сюжет.
Здесь, в тюрьме, только однажды привиделся ему сон о стене, и случилось это приблизительно за неделю до суда, но страшное видение возникло так отчетливо, что он, боясь, как бы все не повторилось снова, две ночи не ложился спать.
Эти несуразные сны досаждали ему, мешали спокойно относиться к неумолимо приближающейся минуте. Он уже и без того не забывал, что сидит за решеткой и что жизнь его кончится совершенно определенным образом. Прошло то время, когда он был в состоянии по-настоящему забывать об этом. Но пока еще без особенных усилий он мог подолгу не размышлять на эту тему и сохранял способность читать, предаваться воспоминаниям или решать какие-нибудь проблемы. А теперь все рушилось. Уже случались недобрые минуты, недобрые часы.
В эти дни к нему стал приходить его защитник. Кто-то из товарищей прислал ему бланк — доверенность, которую он должен подписать, а они наймут тогда адвоката. Он очень обрадовался, что встретит человека с воли. Ему очень хотелось, чтобы адвокат оказался хорошим, симпатичным человеком, который бы понимал все и не слишком бы докучал своей защитой, не имеющей ни малейшего смысла. Он мысленно нарисовал себе облик адвоката: пожилой, седой, серьезный, добрый господин, с которым они встретятся и поговорят о том, о сем. Так неожиданно ему захотелось.
Но перед ним предстал элегантный и совсем не старый еще мужчина с большим солидным портфелем. И хотя он выглядел молодо, и неизвестно, был ли добрым, он с первых слов расположил к себе своего подзащитного. Он сразу согласился со всем: правильно, незачем изворачиваться, защиту на суде он будет вести так, как они договорятся, волю клиента он глубоко уважает и так далее. При первой встрече они беседовали о знакомых, обсуждали новости.
Но сама беседа с человеком, не одетым в мундир, не с жандармом и не с врагом, человеком душевным и говорящим по-польски, доставила ему неожиданно большое удовольствие. Его подкупила мужественная, спокойная невозмутимость, с которой защитник отнесся к его неминуемой смерти. Он считал это неизбежным и полагал, что не поможет самая тонкая защита, самые надежные свидетели. Не может быть и речи о кассации, помиловании или каких-либо уловках; в Думе стоит на повестке дня проект закона об отмене смертной казни, но, понятно, ничего из этого не выйдет — судьи бесчеловечны; а впрочем, они всего лишь чинуши, слепо выполняющие указания сверху. Тут не о чем говорить. Поэтому заговорили о посторонних вещах, и час прошел незаметно. В камеру он вернулся с таким чувством, будто повидался с другом.
К нему вернулось прежнее, давно забытое, радостное настроение оттого, что дела идут своим чередом, по намеченному пути, что продолжается работа, нацеленная к великому будущему. На миг он почувствовал себя связанным с жизнью, пожалуй, в последний раз. Словно сраженный в бою солдат, он гаснущим взором окидывал поле битвы и радовался, видя, как наступают товарищи, предчувствовал, что победа придет — потом, уже после его смерти. Это был хороший, исключительно хороший день, который был подарен ему незнакомым ранее человеком.
Он очень привязался к адвокату. Тот приезжал на свидания часто, иногда без особой необходимости — о деле они не говорили, — привозил ему книги, журналы, и беседы получались именно такими, как хотелось, — обо всем и ни о чем. Однажды адвокат неожиданно взял с него слово, что на суде он будет молчать, как и заявлял ранее. Подзащитный с улыбкой обещал ему это.
— Видите ли, дорогой клиент, я собираюсь построить свою защиту на вашем молчании — мне ничего больше не остается. Прошу вас не опасаться, я не скажу ничего такого, что заставило бы вас прерывать меня и возражать. Ну, согласны? И больше не будем возвращаться к этому вопросу.
Он согласился.
В день суда у него было почему-то плохое настроение. Он проснулся с неприятным чувством, вызванным необходимостью соблюсти скучную, бессмысленную, никому не нужную и вместе с тем тяжелую формальность. Суд его раздражал. Может быть, лучше заупрямиться и не пойти вообще? Стоит ли участвовать в глупой комедии? Стоит ли выставлять себя на поругание и своим присутствием оправдывать эту лицемерную процедуру? Но когда его вызвали, он пошел. Его обыскали и повели под усиленным конвоем. Примерно час пришлось ждать, пока не закончилось рассмотрение какого-то другого дела. Он скучал и жалел, что оставил свою камеру. Ему даже пришла в голову мысль: а если бы свершилось чудо, если бы вот сейчас его отбили товарищи или, что еще менее вероятно, его оправдал бы суд, то смог ли бы он жить по-прежнему и радоваться жизни? Он уже был не в состоянии себе этого представить. Перед глазами стояла улица, по которой его только что вели. Ряды казарм, видна церковь, за нею арсенал и сразу ворота. По улице шла какая-то женщина с мальчиком, стояла пролетка из города. Эта картина показалась ему странной и чуждой. Нет, он уже не смог бы, не сумел бы жить так, как жил, — не было ни сил, ни желания.