Он был далек от метафизических измышлений и не искал мудреных слов. Просто надо было наконец что-то себе сказать. Надо было взглянуть прямо на близкую смерть, облегчить душу, вздохнуть свободно, оторвать что-то от себя, приказать: «Иди прочь!» Надо все назвать своими словами, обыкновенными, простыми словами. А это «что-то» вырывается, не дается в руки, омерзительное скользкое «что-то», мысль пытается удержать это, слабеет, как рука нервного человека, который ловит верткую змею. Мысль решительно поворачивается к страшному видению, стыдится, принуждает себя превозмочь страх, дотрагивается и отступает назад, подходит и отшатывается…
Наяву, с открытыми глазами он увидел вдруг картину, словно выхваченную из снов — с потрясающей ясностью, одновременно увидел два момента своей жизни: свой первый и свой последний день. Увидел радостное лицо отца, страдальческую улыбку матери и маленькое существо, будущего человека, А где-то в дальней дали, на другом конце шевельнулся мрачный призрак и стал двигаться к нему через пустыню времени. Он сдвинулся с места в то самое мгновение, когда раздался первый детский крик. Идет сквозь годы, не спешит и не меняет направления — движется безошибочно к только ему одному известному месту, дню и часу. И вот уже проделал призрак весь свой путь до конца, клонится к закату последний день. Бесшумна его неторопливая поступь, не более торопливая, чем в тот день, когда вышел он навстречу новорожденному человеку. Тихий, невидимый призрак совсем близко, стоит только протянуть руку…
Он закрыл лицо руками. Дрожь прошла по телу, и то ли он сам хочет отнять руки, но не может, то ли какая-то враждебная, чужая сила отрывает их от лица, а он не дает. Все содрогается в нем, потоки ледяной воды обрушиваются на него, от холода останавливается сердце, перехватывает дыхание. Мысль не смогла выдержать близкого соприкосновения с призраком, мгновенная боль вонзилась в мозг, как топор, пущенный с размаху. Мысль боялась пошелохнуться, не смела сделать вдох грудь. На плечи опустился и давил тяжкий груз; слух улавливал какой-то слабый шелест — чье-то ледяное присутствие слышала душа. Тут есть свидетель, который все видит и все понимает. Кто это может быть? Как он сюда попал? Какое имеет право находиться здесь? Уже нет сил скрывать свои чувства. Не хватило гордости, подвела бдительная привычка прятать душевное смятение. Нет больше стыда, нет стремления во что бы то ни стало оберегать свое человеческое достоинство. Пусть смотрит враг, пусть кто хочет смотрит — уже все равно. Он сгибался от немыслимой тяжести, а она все росла, медленно, неуклонно. Сейчас настанет миг, когда он не выдержит. Сейчас, сейчас должно что-то произойти…
Наступила ночь. Тот же вихрь за стенами, то же завывающее эхо. Цепляются за подоконник белые, светящиеся руки. Тянется, силится дотянуться страшный незнакомец. Рвется сюда, вылез из своего укрытия. О, сейчас покажется, выглянет, — уже слышно, как напрягает он усилия, слышно натруженное дыхание. Сорвался. Голос — шепот злобный, язвительный смех. «Боишься? Испугался наконец? Ты понимаешь, кто я? Понял в конце концов? Нет? Сказать тебе? Не хочешь! Ха-ха, не хочешь! А знаешь ли ты, что до тебя в этой самой камере ожидали своего завтра неизвестные люди, много, много людей? Открой глаза, посмотри — видишь, сколько их? А сейчас придут за тобою, сейчас — вот уже поднимаются по лестнице, открывают дверь в коридор. Слышишь? Они входят. Встань! Что же до виселицы… то это не просто деревянный столб. Ого, виселица, представь ее себе, представь, как она выглядит. Ее видно из окна — стоит. А палач? Он одет во все черное. Но это неважно. Главное — это лицо, сейчас ты его увидишь. Они не станут спрашивать, хочешь ты или нет. Смотри, смотри в оба! У тебя ведь мало времени, совсем мало времени. Который час? Который час?»
Звонко отсчитывали время часы, лежащие на столе. Их тиканье было таким оглушающе громким, словно кто-то бил молотком по жести — резко, пронзительно, часто-часто.
У него не было сил взглянуть на часы. Хотел заставить себя — и не смог. Забыл обо всем. Не понимал, где он. Забыл, что будет завтра.
Он погружался в омут, в неизбежность. Все, что угодно, только не открывать глаза. Правда? А что такое правда? Правда — вот эта минута.
— Не хочу! Не хочу! Нет, нет, нет!
Часы отбивали свои грохочущие удары, не останавливаясь ни на один миг. Торопливо, громко, четко отстукивали время. Чудовищная, слепая машина быстро резала на кусочки то, что ему еще оставалось. Убывает, убывает жизнь, ее все меньше; удар — еще меньше, опять удар… Сколько же осталось? Взглянуть? Нет, нет! Это страшно — знать. Да, я боюсь. Боюсь узнать.