Он крепче прижал к лицу ладони. Руки дрожали; ни одна новая мысль не могла уже возникнуть, ни одна не могла выпутаться из хаоса. Он прирос к месту, не в состоянии пошевельнуться. Рванулся из последних сил и потерял опору под ногами. Стал падать вниз, хватался за пустое пространство. Еще мгновение — и конец.
Внезапно зазвенело задетое чем-то оконное стекло. Холодный воздух ворвался в камеру, дохнул в лицо.
Что-то тихонько, осторожно касается зарешеченного стекла. Таинственная тень вырастает за окном.
Недоверчиво вслушивается он: да? нет? Мгновенно отброшено недоверие, нахлынула безумная радость: да, да, он уже знает, понял, дождался — глубокий вздох, жизнь!
Сила могучая, воля несокрушимая подняла его на поверхность и высоко вознесла над жалкими препятствиями. Тонкой, словно бумага, сделалась стена, а решетки оказались просто вывязанными из ниток.
Он затаился, как дикий зверь. Ждал нужной минуты. Мысль, память — ничего этого нет, и вокруг нет ничего. Мускулы напружинились, словно перед прыжком, словно перед тем, когда бросается человек в последнюю, победную битву. Настороже слух: вбирает в себя целый мир шорохов, звуков, затаенное дыхание, крадущиеся шаги. Живые, реальные картины выплывают из тишины. Тишина говорит, уговаривает, призывает.
С легкостью он осознает уже, что происходит там, за стеной, во тьме; он уже открыл тайну. Всей волей, всеми мыслями он помогает им. Еле сдерживает прилив, переизбыток сил.
Он тоже хочет участвовать в осуществлении невероятно тяжелой задачи. Он рвется к подвигу, равного которому не видел еще мир. Жаркая волна заливает его при мысли о величии того, что сейчас происходит.
Они здесь. Он ощущает их присутствие. Они уже здесь. Он видит их сквозь стены. Люди, дорогие… Что это? Как? Лестница? Стальная пилка? Детские игрушки, устарелая бутафория!
Разве не ясно? Как он мог сомневаться, поддаться сомнениям, — он, который строил планы своего освобождения еще там, на воле?
Они уже внизу. Действуют энергично, решительно. Вся тюрьма, все, кто в ней находится, его собственная жизнь и смерть — в руках отряда революционных солдат. Счастливая случайность, что они именно сегодня?.. Случай или заранее намеченный день?
Не время, не время рассуждать. Хватит! Чей-то шепот внизу, под окном. Тише! Тише! Приглушенные голоса за стеной. Хлопнула дверь. Шаги, шаги. Громко стучат солдатские сапоги. Останавливаются. Слышно, как внизу открывают камеры: одну, вторую, третью. Шум, шум разрастается, уже гудит все здание. Невозможно удержаться — кричат, сходят с ума от радости. Возгласы, крики — теперь можно, все можно. Опять хлопают двери камер, голоса в коридоре, говорят по-польски! Жандарм заверещал, не пускает! Штыком его! Жандарм падает, винтовка стукается об пол. Звенят ключами. Открывают камеры… Польская речь…
Это они, они — те, которых он вел за собою в смертельный бой и выводил обратно живыми. Они теперь пришли освободить его, ищут, — о нем помнили, помнили, помнили! Дрожа, от счастья, от нетерпения, он ждал — вот сейчас откроется дверь…
Вечностью показалась ему эта минута, пока они войдут. Он долго стоял, словно окаменев, в позе радостного ожидания. Не вздрогнул, не пошевельнулся — еще долго, еще очень долго. Медленно гас огонь в глазах, низко, бессильно опустились руки. Улыбка преображалась — сначала радость, затем недоумение и наконец немой вопрос: «А я? А я?»
Мимо бешеной крутни шестерен, сквозь железный, зубчатый их строй возвращалась душа из мира фантазии. Грубый голос окликнул ее, и с цепью, накинутой на шею, повлеклась она обратно. Раскалывается голова, ударяясь о мостовую, о какие-то каменные ступени, об углы в темных переходах. Бесстыдный хохот, унизительные насмешки палачей, пинок хамского сапога — и вот уже, истерзанный, полуживой, распростерт он на полу своей камеры. Захлопнулась окованная железом дверь. Вот тебе, получай!
Оцепенела душа. Еще не угасла в ней разбуженная надежда, еще минуту назад он слышал, чувствовал, предвидел. Куда же все исчезло? Какой демон наслал это наваждение? Нет, он ничего больше не желает уяснять себе. Откуда взялось это, что за таинственные знаки виделись ему, как, из чего возникла жестокая иллюзия? Вспыхнувшая неукротимая жажда жизни раздавила его, бросила наземь. Одной искры хватило, и он забыл, что уже умер, что уже в могиле, сорвал с лица маску притворной летаргии. Ведь это же он, он, уговоривший, загипнотизировавший себя кричал, звал, бился: хочу! хочу! хочу жить! Остаток сил потратил на иллюзию, вознесся до наивысшей точки, рухнул оттуда и погиб.
Единственным чувством, заполнившим сейчас его существо, был стыд. Он подавлял в нем все остальные чувства. Противно глазам смотреть на эту темную нору, не может свободно дышать грудь, жаждущая простора и воздуха. Но это неважно. Отвращение, которое он испытывал к самому себе, было столь сильным, что всякое зло, всякая несправедливость казались ему пустяком. Ярость клокотала в нем. Он чуть не застонал — такое омерзение вызывал у него суетный, никчемный мыслящий человек. О, как ничтожен и гадок человек! Человек — неизвестно, не всякий падает так низко, но я, но я…