Вернулось трезвое мышление. Он огляделся и увидел голую правду стен, решеток и замков, страшную правду одиночества. Спокойно горит лампа на столе. Книги, перо, чернильница. Нетронутый ужин, надписанный конверт лежит и рядом часы. Он посмотрел — стрелки показывали первый час. «Только час, — вздохнул он облегченно. — Ужасен был мой последний день, ужасной будет, наверно, и ночь. Как хорошо, что утром…»
Он обессиленно сел на койку; вспомнил, что с обеда не присел ни на минуту — все шагал по камере, часами выстаивал на одном месте. Камеру свою видел он сейчас словно бы в отдалении, словно бы чужими глазами; она опротивела ему, ибо стала вместилищем дурных мыслей, — место его затяжной, скверной, мучительной болезни. Он изумился, что смог выдержать здесь так долго, поняв, что уже не выдержал бы ни одного лишнего дня. Он брезговал прикоснуться к столу, к вещам, лишь по необходимости дышал он этим отравленным воздухом, душно ему было среди валяющихся кругом сдохших, замученных мыслей. Ему хотелось очутиться как можно дальше от этого побоища, не ощущать запаха тления, ибо распадалась, отмирала его душа.
Сейчас он уже ни о чем не думал; незачем задаваться вопросами, почему неистребимо в человеке желание, чтобы о нем помнили, знали, как он страдал, как трудно одержать победу над собственным малодушием. У него заболела голова, только сейчас он ощутил страшную головную боль. Боль напомнила ему, что он еще существует, боль доставляла странное облегчение: она заставила перемогаться, стискивать зубы и думать только о том, как болит голова.
Сколько времени это продолжалось? Он не знал. Боль стихала; он словно бы пробуждался ото сна, который увел его далеко по петляющей в тумане дороге. Очнувшись, он опять радовался — я еще существую. Все страдания его вместе с предсмертной надеждой оставались там, откуда он вернулся, затерянные в огромном пространстве, отделенные стеной времени. Он только спрашивал себя, ради чего он должен был пройти через эти муки, блуждать в отчаянии — попусту, понапрасну. Но, потревоженная этим вопросом, восстала, воскресла из мертвых мысль. Легко, без усилий и труда, взвилась и поплыла высоко.
…Белая птица сверкает крылами в бесконечной небесной сини, парит спокойно, торжественно, устремляясь к ей одной видимой цели. Птица была отрадой, утешением следивших за ней изможденных, прикованных к земле людей. Где-то высоко-высоко плыли по небу белые волнистые облака. Они приходили из другого мира, зачатые в далеких горах из прозрачных туманов, странствовали по воле капризных ветров, властвующих там, на вершинах. И вот сближаются друг с другом — белая птица и белое облако. Еще раз сверкнуло в небе крыло, и утонул в облаках светлый летун. Где-то там его высокая дорога, шелест его крыльев, его судьба. Вздохнет человек, потрет усталые глаза и вернется к себе, на землю, к изнурительному труду…
Еще минуту назад он был одним из этих людей, отгороженный морями, вершинами, непроходимой чащобой мысли, безднами тайн, пространствами, где в недоступных никому высоких храмах живет Откровение. Он словно воочию видел, как между ним и завтрашним событием встали века, тысячелетняя история жизни народов, история побед и поражений; встали плотной шеренгой бесчисленные, жившие на земле поколения, а над их головами переливались зори, возникали неясные силуэты, начала грядущих событий. Еще раз должен был родиться мир, свет. День за днем должна была повториться история всей земли — вот появляется на ней жизнь, это длится тысячелетия, вот первый день человека, века работы, борьбы, книги, верования, поиски, разочарования. Имена, имена — сохранившиеся знаки того, что некогда могло мыслить и созидать.
Всего минуту назад он чувствовал себя в безопасности под защитой времени. Когда-то еще будет это завтра! Но время испарилось, растаяло внезапно, — и нет больше укрытия. Исполнилось, наступило присужденное ему завтра, оно уже сегодняшний день. Лицом к лицу встретился он с этим сегодняшним днем.
Он опознал его не по часам, не по бледнеющим звездам, не по изменившемуся свету лампы — он ощутил этот день в себе самом. В него вселилась странная, беспричинная радость. «Что произошло? Чего я жду?» — спрашивал он себя. Человеческий разум, еще способный к действию, тут же начинал вытягивать, прясть свою серую, докучливую нить. Живая память отбирала и подносила к его глазам тот или иной факт из далекого прошлого, бахвалилась, что вот, дескать, однажды, давно уже, все складывалось точно таким образом. Без сожаления и горечи отводил он эти наивные сравнения, пожал плечами, расставаясь со слабеющим образом прошлого.