Пришло радостное ощущение, что так будет всегда и ничего больше не изменится. Все глубже погружался он в незамутненную вечность бытия. Он понимал сейчас, о чем думают горные вершины, возникшие в давние-предавние времена, что хотят передать они грядущим векам, людям, народам. У него, пожалуй, не было теперь даже мыслей; просто их тени скользили обрывками облаков над высокими горами. Он услышал шелест осенних листьев и понял их проникновенные речи. Как же глуп и невежествен гордящийся собою человек и как же несчастлив он в своей гордыне!
Всего лишь краткий миг длилось это состояние покоя и прозрения, но ему казалось, что он окунулся в холодный чистый источник. Смыла чудодейственная вода с него все горести людские. Теперь он готов умереть. Жизнь, дела, мысли сплавились в одно, в ясный четкий символ, слились в один глубокий звук. Смерть? Уже не крылось за этим понятием страха, насилия, отчуждения от всего, что остается. Вместо недавнего смятения чувств в душе царил мудрый покой.
«О, какое бы найти слово — простое и точное — и оставить, передать его людям! Чтобы они не боялись смерти, ибо без жертв не изменить облик мира. Пусть бы это прибавило сил тем, кто борется и кто, может быть, дождется победы».
Эта мысль держалась какое-то мгновение и тоже отошла. Он ощущал, как свершалась в нем необъяснимая перемена. Спокойно подумал, что вот скоро, уже совсем скоро он перестанет чувствовать, мыслить, желать. Тело растворится в земле и станет ею. Он дотронулся до своего лица, внимательно разглядывал руки, словно бы раздваиваясь и видя свое отражение в зеркале: на фоне очень белой стены бледное лицо, глаза, обведенные кругами. Он смотрел сам на себя как посторонний человек, хотя в своем взгляде еще читал мысли и ловил их стремительный бег.
Мысли были новые — спокойные и ясные. Он понял — все бренно, но все участвует в круговороте жизни, и человек, живой и погибший, тоже частица того, что называется вечностью. На жизнь он глядел словно бы издали, сверху: вот суетятся люди, вот колышутся растения, вот ходят звери. Родятся, живут, гибнут твари, создания, чудовища, а человек изучает их, считает, сортирует. Он сейчас чувствовал себя свободным от всяческих забот; жалел мир, который оставался, жалел людей. Жизнь с ее великими целями и свершениями входила в сознание как порождение ночного кошмара, а настоящее — это то, что должно скоро произойти. Если бы его повели сейчас, сию секунду, он, пожалуй, даже не заметил бы уводящих его людей. Вряд ли даже понял бы, куда идет, и ступил бы за грань сознания, не ощущая своих последних минут. Но время шло, время опаздывало; он понял, почувствовал, как ускользнул тот необходимый, тот единственно нужный душевный лад.
Это было жестоко, бесчеловечно, будто внезапно прервали исполнение приговора, и он, уже наполовину неживой, со связанными руками должен был ждать, пока палачи выполнят какую-то пустяковую формальность. Кто-то подает ему какой-то документ; кто-то проверяет, правильно ли все написано; кто-то ждет, пока эта формальность не будет закончена, чтобы продолжить начатое.
Молнией мелькнула перед ним эта сцена, он заглянул на миг в черную пропасть, наполненную безумными воплями.
Нет. Огромным усилием воли он прогнал чудовищное видение. Пусть уже не вернется в полной мере то отрешенное состояние, то спокойное чувство. Но еще раз, последний раз…
Еще раз он стал мыслящим, разумным человеком, чтобы умереть как мыслящий, разумный человек. Без возвышенно-блаженного, радостного ожидания избавительной смерти. Без отчаяния и слепого страха. И без иллюзий, будто он до конца понял то, что должно свершиться и чего не понял ни один живой человек.
Спокойное мужество, подвластное человеку и достойное человека, вступило в свои права и повело за собой мысли. Быстро, но не в лихорадочной спешке проходили последние минуты. Не в ореоле какого-то сверхъестественного постижения всего сущего, а в спокойном, ясном, простом свете.
Еще раз бросил он взгляд на то, что оставлял. Без высокомерного презрения к ничтожности человеческого бытия, без зависти к тем, кто жил сегодня и будет жить дальше. Он вернулся к себе, нашел себя.