Только в гомоне Нового Свята очнулся Таньский, окончательно же пришел в себя на Ордынатской, когда нос к носу столкнулся со знакомым сыщиком, которого год назад он долго водил за собой по Варшаве. Ни малейшим движением не выдал он себя, когда перед ним возникла знакомая физиономия. Медленным, ленивым шагом Таньский продолжал идти дальше, как ни в чем не бывало. Всего лишь на один миг встретились его глаза с равнодушными глазами шпика, устремленными куда-то в пространство, будто бы на другую сторону улицы, чуть-чуть вверх, словно на вывеску книжного магазина Артца. И эти слегка возведенные горе глаза выдали хитрого шпика. Таньский не сомневался, что его заметили.
Теперь он почти не думал об этом, теперь он упорно собирал мысли воедино, ибо до угла улицы Врублей надо было обязательно принять какое-то решение. Подождать за углом — не годится. Идти прямо? Нельзя показывать дорогу — не успеешь дойти, а он уже будет ждать у лестницы. Нельзя и оглядываться. От лестницы возвращаться тоже нельзя, потому что они продвинутся до Врублей и отрежут единственный путь к отступлению. Скоро начнут запирать ворота. Который час?
Таньский круто свернул и сразу же за углом бросился с горы вниз, к Тамке. Он знал, что шпик сломя голову уже мчится ве́рхом, по Ордынатской, к лестнице. Надо его опередить, и поэтому он бежал напролом вниз, проскочил лестницу и оказался в спасительной темноте.
Дальше он шел уже спокойнее, оглянулся несколько раз и стал прикидывать, можно ли после всего случившегося идти к Хиршлю. Все говорило за то, что идти не следует. «Ведь что будет утром? Тамку оцепят, выходы из нее перекроют, а командовать будет эта сволочь с угла Ордынатской. И кто знает, может, он еще надумает вместе с околоточным под утро будить и расспрашивать всех дворников? А впрочем, за мной все равно идут». И он спешил, подгоняемый уклоном.
«Может, стоит схитрить как-то, чтобы избавить Тамку от постоянной слежки? Надо показаться им еще раз; ведь не станут же они брать меня на улице, если только совсем не взбесились. На всякий случай…»
В этот момент он как раз поравнялся с домом Хиршля; дворник дремал, с головой завернувшись в тулуп, промелькнул знакомый манящий вход; он будто воочию увидел светлую и уютную комнату, где Хиршль ждет его с чаем и сардельками, разобранную постель… И Таньский прошел мимо.
Уже запирали ворота, и улица пустела. Таньский шел все вниз, но теперь уже не спешил. У него созрел план действий, но он скрипел зубами от бешенства и ругался.
Опять бессонная ночь, скитания по городу, опять его, как бездомного пса, выбросили на улицу в эту слякотную осеннюю нескончаемую темень.
«Порядочные люди сидят себе по домам, в тепле и уюте, ибо это люди порядочные.
Как же они теперь издеваются над тобой, чувствуешь? Все в тепле и уюте, и каждый в собственном доме, каждый, спокоен и уравновешен; они поужинают, и лягут возле своих жен, и крепко заснут, и знаешь, что им будет сниться? Им, филистерам и эксплуататорам, стоящим над пропастью общественного переворота? Наверняка не ты и не твои друзья. Да если на то пошло, они даже и не подозревают о вашем существовании, потому их занавешенный, огороженный мир так ненавистен ночным бродягам.
Спать тебе хочется? Вот они за тебя и выспятся. А ты знай шагай по своей темной дорожке!»
Таньский на минуту поддался черным, разъедающим мыслям. Слишком он устал сегодня. Впрочем, подобные случаи приключались с ним довольно часто. Сколько же раз доводилось ему всю ночь напролет скитаться по городу или сидеть в какой-нибудь дыре на заброшенном кирпичном заводике в предместье?.. Так бывало летом, так бывало и зимой, когда случилось, тогда и случилось. В Вильне, в Лодзи, в Ченстохове или здесь, в Варшаве…
Таков его хлеб насущный, и нет тут ничего особенного. Но сегодня, с самого утра, все у него не клеилось. Он двигался вяло, то и дело терял нить разговора и просто спал на ходу, трижды переспрашивал об одном и том же и, глядя открытыми глазами, казалось, ничего не видел, пока на это не обратили внимания.