Не теряя ни минуты, Таньский спустился со штабеля и побрел дальше. И тут сразу обнаружилось неожиданное препятствие. Всюду, куда бы он ни шагнул, руки его натыкались на штабеля балок.
Ощупав все вокруг, он понял, что оказался словно на дне большого колодца. Не размышляя особенно, он выбрал направление и начал карабкаться на штабель, легко его преодолел, но на другой стороне опять попал в точно такой же колодец, вылез из него и несколько десятков шагов прошел было по совершенно свободному пространству, уже быстро шел, как вдруг больно ударился коленом обо что-то, споткнулся и с разгона кувырком полетел куда-то вниз, в темноту. Он инстинктивно вытянул вперед руки, и это уберегло его от ушиба. К тому же он свалился в удивительно глубокую и мягко выстланную яму, и, пощупав кругом руками, понял, что лежит на толстом слое опилок.
«Здесь работают пильщики. А это яма под станком». Он начал выбираться наверх, карабкаясь по осыпавшейся земле, но сразу почувствовал в левой руке неладное, а схватившись крепче за попавшийся колышек, застонал тихонько от пронзившей его насквозь боли.
«Вот уж это скверно, ой, как скверно!»
Он подвигал кистью — не болела, но, когда ухватился за что-то, вылезая из ямы, снова мучительная боль перехватила ему руку. С большим трудом, упираясь только одной рукой, он выбрался наконец из ямы и сразу же снова уткнулся в забор.
О том, чтобы прямо перебраться через него, не могло быть и речи. Напрасно он искал на ощупь вокруг хоть какой-то опоры, досок или еще чего-нибудь, нашел наконец штабель, но он, как назло, не доставал до забора.
Таньский прислонился к забору и мрачно задумался. Скоро он заметил, что думает, собственно, совершенно не о том, о чем следовало бы. Неожиданное препятствие расстроило его до такой степени, что дальнейшее путешествие через заборы и штабеля он сразу признал невозможным. Теперь он прикидывал, что могут сейчас делать его преследователи. Это зависело от того, сколько времени прошло с момента, когда он перелез через первый забор. А вот об этом-то он не имел ни малейшего представления. Как долго он дремал на штабеле? А сколько перед тем ждал в переулке, шел и раздумывал? Ему показалось, что все это происходило страшно давно. И, значит, те отказались от преследования и посиживают, как ни в чем не бывало, где-нибудь в шинке на Топеле, а то, пожалуй, и на Тамке. Но сам факт, что они так поспешно организовали облаву и пустили за ним целую свору шпиков по таким глухим закоулкам, а один даже преградил ему путь, вовсе не скрывая своих намерений, доказывал, что дело серьезное. И Таньский вспомнил, как недавно, год назад, этот самый Олеярчик столь же остервенело и изобретательно две недели буквально наступал ему на пятки. Шпик исключительный, ясновидец, можно сказать, рисковый, а в то же время осторожный, как старая лиса. Но однажды Таньский выводил его далеко за город, и Олеярчик шел, но никогда не заходил в опасные места: у этого негодяя было удивительное чутье, он умел обойти любые засады, которые устраивал гроза шпиков Крэмпач.
— Тогда уж позвольте, товарищ, я возьму этого живодера на свою ответственность, познакомлюсь с негодяем. Уж я придумаю, как его укротить…
Таньский согласился. И через неделю шпик куда-то исчез.
— Ну и как? Не попадался вам этот, ну, этот?.. — спрашивал Крэмпач.
— Нет, ни разу не попадался. А что?
— Нет, я просто спрашиваю, — улыбался Крэмпач.
— А что — уже?
— Вы про что? Я ничего не знаю.
— Понятно. Значит — уже. Ну и хорошо. И как же вам это удалось? Рассказывайте…
— Да, встретились мы случайно на Огродовой. Сковрон его наводил. Он ничего, я ничего; для начала приложил я ему камнем по башке. Такой, знаете, гранитный брусок. Лежат там, видели, может, целые кучи? И что вы скажете! Как он вдруг зашатается да как завопит, но не падает, черт, на ногах держится!
Что было дальше, Таньский не дослушал, потому что совершенно не выносил подобных историй.
И вот теперь они с Олеярчиком встретились вновь. Очухался, сукин сын! Таньский был глубоко уверен, что при первой же возможности шпик возьмет его прямо на улице. Эх, придется, наверное, поехать на эти сандомирские сливы…
А пока надо вырываться на простор. С отвращением Таньский оттолкнулся от забора и без проблеска надежды прошел вдоль него раз, другой и выругался.
«Это все пустое, с одной рукой я не перелезу! Тут меня и возьмут. Такая, видно, судьба». И во всей череде событий последних дней Таньский явственно усмотрел предзнаменование того, что с ним должно было случиться. Все шло к тому. И неясные предчувствия, и беспокойство без всякой причины, и хотя бы этот хаос в голове. Всё — и даже воскресший шпик, и то, что шпик вышел именно на него, Таньского (ну, почему именно на него?), и то, что вышел на него как раз на Ордынатской, где Таньский опять-таки появился впервые, потому что сознательно никогда не ходил этой опасной улицей. Дернуло же идти туда. И вот теперь его угораздило свалиться в яму, хотя кругом сколько угодно ровного места, и повредить руку.