Только все время в голове у него что-то бродило, какие-то неясные вопросы просились наружу, и никогда и нигде ему не было хорошо. Все будто ждал он чего-то, что должно наконец прийти, только по непонятным причинам запаздывало.
А когда он познакомился с социалистами, то сразу всей душой почувствовал: вот чего он ждал. И хотя деятельность их была ему до тех пор совершенно неизвестна, хотя он и не представлял даже, что они вообще существуют, новые идеи не удивили его особенно.
Он сам давно предчувствовал нечто подобное и просто очень обрадовался тому, что, оказывается, и другим нужно то же самое.
Так началась для него новая жизнь, а старая сама по себе отмерла, ушла в прошлое.
Но бывали у Таньского минуты, когда он спорил сам с собой. Ему приходилось настойчиво твердить самому себе, убеждать себя, что все так и было и что прежняя жизнь прожита не во сне, а наяву, год за годом, день за днем.
И новый человек содрогался в нем.
«Что было бы, — терзал его вопрос, — не встреть ты на своем пути новых своих товарищей с их мечтой о справедливом устройстве мира? Что бы с тобой сталось?..»
Ему становилось страшно: ведь если бы все это запоздало на год… Год! Когда имел значение каждый день, когда судьба решалась.
И решилась — это было чудо!
Потом помчались стремительные годы, в каждодневной спешке, в непрерывной, яростной борьбе, открылась неведомая страна, земля обетованная, и поразила взор. Душа затрепетала, вырываясь из трясины, научилась ненавидеть, научилась мечтать.
Он снимал тогда угол в тесной каморке у вечно грызущихся супругов. Как сейчас, он слышит истошные крики несчастной женщины, ругань пьяницы, возню в темной комнате, грохот бьющейся посуды и часами не умолкающий плач детей. Он лежит в своем углу на подстилке и думает; целые ночи проходили у него в раздумьях. Он жадно глотал брошюрки и знал наизусть те из них, что ходили тогда по рукам, но сразу понял, что в тонких книжечках уместилось далеко не все, из чего состоит мир. Остальное он старался понять в тяжком напряжении мысли, в кропотливом труде.
Не однажды он вскакивал ночью, крепко стискивал разгоряченную голову и думал, думал.
«Бога нет, бога никогда не было». Болью и ужасом пронзала его чудовищная ложь мира. Не умещалось в голове, как же этот обман держался тысячи лет. Он внимательно прислушивался, когда рабочие прохаживались насчет господа бога, но ни их озорное богохульство, ни анекдоты о церковниках не казались ему смешными. Он все искал своего решения ужасной загадки и видел, что никто его не понимает.
Когда он спрашивал обо всем этом образованных людей, они обрушивали на него множество непостижимо мудрых истин, одним духом цитировали целые страницы ученых книг, но он так ни в чем и не разобрался, все оставалось для него столь же непонятным и даже еще больше запутанным. Ему велели читать и просвещаться, давали книжки.
Он набросился на толстые книги. Он читал их вечерами и ночами в душной комнате, где вповалку спали каменщики, таскал книги с собой на работу. И в обед, укромно примостившись где-нибудь на лесах, высоко над землей, переворачивал страницы грубыми, разъеденными известью пальцами.
С огромными усилиями одолевал он трудные книги. Он читал каждую по два, по три раза и часто после такого изнурительного чтения ходил как пьяный. Он искал разъяснений и помощи у товарищей-интеллигентов, но их объяснения давали ему немного. Он всегда при случае спрашивал о чем-нибудь, и ему отвечали на ходу, поскольку для разговоров времени никогда не хватало. Он продолжал читать, с головой ушел в книги.
Только у него оставалось теперь все меньше времени для чтения. Без всякого снисхождения нагрузили на него уйму дел. Таньский знает, что в те годы в Варшаве таких трудяг, как он, было не слишком много.
Организация собраний и маевок на Кемпе, в Вилянове, в Марках… Их разгоняли, преследовали. Потом пошли первые забастовки, началась большая забастовка каменщиков. Каменщиков стали арестовывать, вскоре взяли и его.
Это уже совсем недавняя история. Воспоминания резко отчетливы, и все события стоят перед глазами как живые, день за днем, год за годом.
Долгие месяцы одиночества и отдыха. Могильный покой и такая тишина, что слышно, как в голове кружатся мысли, голос их слышен удивительно четко, как никогда там, на воле. Можно спрашивать — они отвечают, всегда наготове, всегда без обмана.