И он погрузился в этот новый чудесный мир мысли. Будто выплыл в тихие воды безбрежного моря, воды бездонные, неисчерпаемые.
Он мысленно в сотый раз перечитывал те самые трудные книги, смысл которых ускользал от него в суматохе жизни.
В памяти всплывали все запутанные вопросы и неожиданно складывались в гармоничные, выразительные картины, находили отзвук в его собственных мыслях, и бывали мгновения, короткие, молниеносные, когда, казалось, он постигал все сущее на свете. Он полностью властвовал над собственным разумом и не однажды испытывал чувство невероятного удовлетворения.
Он заново перебирал свою жизнь и приглядывался к ней с ужасом, словно к истории совсем другого человека, который уже умер. И давал себе клятву: он не покинет тех, что остались в той жизни, не бросит такими, каким он сам был когда-то. Не отвернется от них с омерзением, он целителем им будет, обязан быть. Он придет к ним не с пустыми руками, принесет идеи, способные творить чудеса, воскрешать полумертвых, калекам и слепым возвращать здоровье, как его самого эти идеи возродили к новой жизни! Да здравствует социализм!
Он чувствовал в себе необъятную силу, она распирала его и рвалась наружу. Она могла сокрушать стены.
В такие моменты он становился посреди камеры и широко-широко разбрасывал руки, словно хотел охватить весь беспредельный мир и направить его на путь истинный. Из груди у него вырывались слова громкие и возвышенные, призывы, которые должны пробудить мир.
Но тогда в окошко стучал жандарм и напоминал ему, где он находится:
— Не безобразничайте!
Следствие смешило его, на все ухищрения жандармов он смотрел как на детскую забаву. Им — и тягаться с будущим, с социализмом!
На угрозы виселицей он не обращал внимания, хотя иногда готов был поверить, что могут и повесить. Всякие «ограничения» сносил равнодушно. Писем он все равно не писал, некому было, и на свидания к нему никто не приходил, а без книг он тоже перебьется. А когда за упрямство у него отобрали все вещи из камеры — кровать, стол и табуретку, то он еще напомнил, чтобы прихватили и плевательницу. Долгие недели он просидел в карцере и наслаждался темнотой, в которой отчетливо видел собственные мысли. Тюремщики ничего не могли с ним поделать. Тогда на него нашли управу, дьявольски хитрое средство: в коридоре у самых дверей камеры установили электрическую машинку и прислонили ее к стене, после чего стали пропускать ток. Не было в камере закутка, где бы мог он спрятаться от этого тока. Ток проникал в мозг, ввинчивался и вытягивал из него мысли, немедленно передавая их машине, возле которой сидел жандарм и слушал. Слушал и записывал. Машину включали регулярно три раза в день на какие-нибудь полчаса, ибо ни один человек больше не выдержал бы, и трижды в день Таньский неимоверным усилием воли заставлял себя ни о чем не думать. Он громко считал, декламировал стихи, которые знал наизусть, последними словами поносил жандармов, капиталистов, царя. Одним словом, делал все, что мог, лишь бы только не думать о деле, лишь бы ненароком не подвести людей. От такого напряжения он несколько раз терял сознание и думал уже, что сходит с ума.
Тем временем следствие кончилось, и к нему в камеру посадили двух товарищей. Оба были люди молодые, студенты: первый, Клейн, — социалист, а второй, Венглинский, — националист. Они быстро выбили у него из головы всякие электрические машинки, и началась совершенно иная жизнь. Они читали вместе целыми днями, спорили, и тут Таньский много узнал о таких вещах, о каких раньше не имел ни малейшего понятия. Мир снова раздвинулся на сто верст во все стороны. Образованный Клейн вызывал у него уважение своими знаниями и проницательным умом, а Венглинский оказался очень душевным человеком, хоть и принадлежал к националистам.
Они сидели вместе целый год, долгий и длинный год. Чудесное время…
Замечтался Таньский и очнулся только на Серебряной. Дождь перестал, и сделалось душно. Он растрогался, как это иногда бывает с людьми, которые редко позволяют себе предаваться воспоминаниям.
Словно в полусне оглядывал он место, где очутился, с удивлением вспоминая свое бегство от нежданной облавы, нелепую встречу с той женщиной.
Все произошло совсем недавно, но Таньскому трудно было поверить в это. Потому что где-то далеко, будто в легкой дымке, клубился рой воспоминаний, улыбались знакомые лица, возникали и прерывались разговоры, которые велись много лет назад, или вдруг перед ним развертывался широкий, без конца и края, знакомый, но забытый пейзаж, который вдруг превращал все в сон и грезы.
Временами Таньский приходил в себя и тогда с удивлением озирался вокруг, стараясь наконец понять, что может означать эта улица и что ему понадобилось здесь ночью? Но сразу же бессильно отдавался во власть сна, который крался за ним неотступно, словно тень. Обрывки здравых мыслей расползались, и он не знал уже, куда идет по темным улицам. Шатаясь, еле волоча ноги, он шел все дальше и дальше, его сносило с тротуара на мостовую, а потом на другую сторону улицы, он стукался о стену дома и снова оказывался на мостовой.