Вдруг его разбудил какой-то крик, и внезапная жгучая боль… Что-то с бешеной скоростью, с грохотом и треском пронеслось совсем рядом. Лишь мгновение видел он над собой несколько смеющихся лиц. И сразу все куда-то исчезло, будто провалилось сквозь землю.
Это произошло возле фабрики Бормана. Все дальше и дальше уносилась по Товаровой пролетка на резиновых шинах, только подковы звонко, как град, щелкали по камням мостовой — отчетливые металлические звуки заполняли тишину улицы. Звуки постепенно таяли, вот в последний раз коснулись уха, и опять мертвая тишина сомкнулась над угрюмой улицей.
Таньский стоял и смотрел им вслед, жгучая боль в лице вызывала у него жестокие, глупые и мучительные чувства. Он хотел было тут же броситься за ними, разыскать их всех, разыскать извозчика.
«Да что же это такое? Ради чего же должен я скитаться ночами, чтобы первый попавшийся сукин сын и лакей сукиных сынов хлестал меня кнутом по морде? Чтобы меня окатили грязью? Ради этого?..»
Щека горела, его жгло горькое чувство унижения — свидетельство собственной ничтожности и бессилия.
«Он несет гром мести, гнев народов… Ха-ха-ха».
От перенесенного оскорбления в нем закипала холодная ядовитая ирония. Она разрасталась, не щадя ничего, мстительно выставляла на позор все, чем люди обычно гордятся, закатывалась язвительным смехом, колола и жалила.
«Хорошо, прекрасно, а ну припусти сильнее, так, чтобы сухой нитки не осталось, чертям на потеху!
Сила и мощь, и «трепещите, тираны», и «миллионные массы», и так далее…
Помашем картонным мечом!
Ты же, всемогущий сверхчеловек, оставайся грозой и факелом будущих пожаров и держи в руках судьбы мира. Только покуда — и заруби себе это на носу — ходи потихоньку, на цыпочках и оглядывайся, давай деру от каждого шпика, и дрожи перед любым постовым, и прячь свою амбицию в платочке, потому что она буржуазна и недостойна революционера. Ты голоден? Спать тебе хочется? Прекрасно, вот и погуляй эту ночку под осенним дождем, походи по Варшаве, померяй шагами будущее государство свое и утешься, ибо из всех, кто не спит в эту пору во всей Варшаве, ты самый благородный.
А может, ты завидуешь тем? Может, тебе все осточертело? Признайся — признайся же. Поехал бы ты с ними к девкам?
Ну, так вот за это ты и получил по морде. Получил и будь доволен. И не носись со своей обидой. К тому же и конспирация, ха-ха-ха…»
Хлынул проливной дождь и забарабанил по тротуарам. Таньский оглянулся, отыскивая хоть какое-нибудь укрытие. В несколько прыжков он очутился возле стоявшей неподалеку трамвайной будки, у которой кончалась линия Повонзки — Товаровая. Будка была заперта, но довольно большой козырек со стороны улицы хорошо защищал от дождя. Здесь даже была скамейка — привычное место трамвайных сыщиков.
А дождь шалел и заливал улицу. Совсем рядом, напротив, на другой стороне, в мрачной величавости стояла под струями дождя фабрика. Таинственно и грозно блестело огромными плитами окон обезлюдевшее здание. Чудовище, казалось, бодрствовало и все ткало какую-то свою, только ему известную мысль. Неверные, тусклые блики вспыхивали в глубине погруженных во мрак цехов, угасали и возрождались снова, и тогда то в одном, то в другом окне светлело, будто сквозняк гулял по чреву фабрики, перемешивал темноту со светом и снова затихал, отказываясь от своей затеи. Тогда за стеклами сгущался непроницаемый мрак, и черная пропасть, казалось, выплескивает его избыток через огромные пролеты окон на улицу.
Потоки воды стекали по окнам, по красным стенам, шумели в водосточных трубах, а огромное здание стояло отчужденно, застыв в мертвой своей думе, как страж, выполняющий приказ неведомого могущественного существа.
Он насытился кровью и жертвами, этот Молох, и отдыхает. Но ранним утром зароятся улицы, ведущие к храму зловещего бога, и снова тысячи невольников кинутся служить ему день-деньской в корчах души и в поте лица.
С проклятьем вскочат они на ноги ото сна, стократно проклянут его по дороге, прежде чем станут в этих стенах у жертвенных алтарей. Но они прибегут, и еще торопиться будут, и обгонять друг друга по пути, и толпиться у ворот, скрипя зубами, всегда верные, всегда послушные голосу утреннего зова.