— Господи! Уж вы, барин, сдержались бы, уж стерпели бы на этот раз!
Этого пан Злотовский вынести никак не мог. Он обернулся резко и рявкнул трубным басом:
— Молчать, хам, когда тебя не спрашивают! Не смей разевать пасть, а не то я тебе все зубы пересчитаю!
Франек Васяк, бывший батрак из Злотой Воли, остолбенел и с перепугу открыл рот. И сразу стало ему не по себе. Он съежился, поник весь и принялся зачем-то одергивать свой арестантский халат.
— Я, барин, ничего. Я молчу. Я ж хотел как лучше.
— Пан Валерий, ну зачем вы так? Тут бы надо посоветоваться.
— Коллега Злотовский афиширует свой демократизм. Это куда убедительней всех его аргументов, — саркастически процедил адвокат-стажер Счисло, бывший ранее мелкой сошкой в повятовой кассе, но зато занимавший очень высокий пост в Национальном правительстве[13], за что и получил двадцать лет. Здесь, в камере № 7 на Нерчинских рудниках, он непрерывно затевал политические споры, оставаясь при твердом убеждении, что необходим государственный переворот.
Когда пан Злотовский снова появился на пороге камеры, все в ужасе умолкли. Сперва никто даже не пошевельнулся, чтобы поддержать его и помочь добраться до нар, хотя он едва стоял на ногах. Пан Злотовский тяжело привалился к двери, так что замки и засовы глухо охнули. Он стоял и смотрел на всех страшными глазами. Недоумение и отчаяние застыли в его безумном взгляде; частые судороги искажали бледное, точно обескровленное лицо, губы тряслись, словно от сдерживаемых рыданий, зубы стучали, как в приступе лихорадки. Из-под наброшенного арестантского халата на грязный пол размеренно и часто капала кровь.
Опомнившись, товарищи по камере бросились к нему. Довели до нар, уложили вниз лицом на тюфяк, и маленький Коцяткевич, фельдшер, закатав рукава, приступил к перевязке. Чистой мягкой тряпочкой, смоченной в теплой воде, он осторожно обмывал иссеченную спину. Злотовский лежал неподвижно, уткнувшись лицом в соломенную подушку, и тяжело дышал. В камере разговаривали шепотом. Одни помогали фельдшеру, другие, понурившись, сидели на нарах.
Франек принес большой чайник теплой воды, налил полную миску и, стоя на коленях возле пана Злотовского, помогал чем мог. Ужас сжимал его сердце. Случилось что-то непонятное и невообразимое. Пана арестовали, заковали в кандалы и пригнали в Сибирь — с этим Франек уже кое-как примирился. Но то, что произошло сейчас, не умещалось у него в голове. Пана помещика Злотовского, владельца Злотой Воли, Злотой и Злотовки, чистокровного шляхтича, барина с головы до пят, высекли розгами, опозорили и обесчестили…
Пан Злотовский шарил руками по постели, хватался за тюфяк — и наконец застонал. Через минуту его громкие, тяжелые стоны раздавались по всей камере.
— Сейчас все пройдет, — успокаивал его фельдшер. — Сейчас кончаем. Вот только сбегаю в аптеку за мазью. Смажу, перевяжу — и все. А потом надо поспать. Через недельку все пройдет. Вот только еще минуточку.
Но пан Злотовский словно не слышал. И тогда староста, мудрый пан Влочевский, понимая, отчего страдает избитый товарищ, строго сказал:
— Успокойся, Валерий, и перестань себя понапрасну терзать. Нет в этом ни позора, ни бесчестия. Ты вспомни, где мы находимся. На каторге! Сегодня тебя, завтра меня. И нечего здесь стыдиться. Да и кого ты стыдишься? Нас? Глупости! Пора уже забыть, кто кем был когда-то.
Пан Злотовский повернул голову, и его полные слез глаза встретились с испуганным взглядом Франека, который стоял на коленях возле нар и обеими руками держал большую миску с водой. Помещик долго смотрел на него. А потом прерывающимся голосом вымолвил проникновенно и умоляюще:
— Прости, Франек, прости, что обидел я тебя, что несправедлив к тебе был.
Мужик в страхе отшатнулся и расплескал по полу воду.
Камера № 7 жила, в общем, дружно, потому что после многих перетасовок наконец-то подобрались подходящие люди. Свои к своим. В больших камерах, вмещающих человек по сорок, политические были перемешаны с разным уголовным сбродом. Уголовники всегда превосходили их числом и жили по гнусным каторжным законам и по своим воровским обычаям. Здесь же на двенадцать заключенных только двое были чужаки; впрочем, они никому не мешали, потому что один, «Михаил, божий человек», мистик и сектант, вечно молчал, витая душою где-то за пределами реального мира, а второй, помешавшийся и навсегда уже замиренный кавказский горец, не знал иных языков, кроме родного. Задевал его только пан Счисло, не потерявший еще способности шутить. По нескольку раз в день он подходил к татарину и строго спрашивал: