— Плохо тебе, холоп, без пана, некому прислуживать, некому руки целовать. А иди, дурак, ко мне в службу. Из меня-то хозяин получше будет…
Тосковал Франек, о здоровье пана справлялся, записки писал. Но пан не отвечал, а фельдшер говорил, что умирает он. Вздыхал мужик, горевал и думал о барине уже как о покойнике. И все удивлялся: вот ведь как жизнь-то кончил богатый помещик, чистокровный шляхтич, барин с головы до пят, владелец Злотой Воли, Злотой и Злотовки.
Вспоминал его добром и с благодарностью. За хозяйскую заботу, за братскую помощь, за чай и сахар, за равный дележ всего, что присылала пани, за великую науку, которую по большой доброте своей преподал он ему.
Вспоминал давнее время, когда пришел он в имение Злотую Волю батраком. Точно солнце на небе был для него пан, Франек в глаза ему даже посмотреть страшился. Богатый пан, гордый, сильный и пригожий. Люди его любили, хоть горяч он был и никогда не расставался с арапником. А так справедливый был хозяин: работу спрашивал, но и о людях заботу имел. Одно плохо, что управляющего да собак экономов распустил, драться им позволял. Из-за этих холопов лютых, а особенно из-за одного изверга — старосты Падуха — в Злотой Воле ад был, как, впрочем, было в те времена по всей округе, да и везде.
Пять лет работал Франек в имении, а еще ни разу с паном разговаривать не довелось. На шестом году, в жатву, перевернулся у него на меже воз; слега сползла к краю. А тут, откуда ни возьмись, сам пан на Лысом по жнивью скачет, подскакал и, давай кричать — дождь собирался и мешкать было нельзя.
— Не виноват я, барин, — слега сползла! Сама собой набок свернулась…
— Я, что ли, буду за слегой смотреть? О чем думал, скотина, когда утром в поле выезжал?
И — раз! раз! — точно живым огнем по спине провел. Долго помнил Франек острый вкус помещичьей плетки. Но зла не держал и любил глядеть, как пан едет на Лысом по полю, приятно было посмотреть и на красавца пана и на красавца жеребца.
Потом ввели новые порядки, и стали люди поговаривать, что у шляхты война будет с царем.
Разное болтали мужики, по-разному, и помещики поступали. Пан Злотовский со своими крестьянами сразу договорился. Еще на святого Михаила, за год до войны, перестали мужики ходить на барщину, а кто приходил, получал поденно. И так было во всех имениях Злотовского.
Война надвигалась, и услыхать можно было всякое, правду и враки, слухи самые чудны́е. Баламутился народ и не знал, чего ждать. Наконец началось, но и тогда мужикам яснее не стало. Мало кто понимал, и все чего-то ожидали.
В мае проходил мимо Злотой Воли большой отряд и стал лагерем в лесу. Из имения на пятнадцати возах послали всего, чего надо: овса, сена, картошки, сала, солонины, пару бочек сивухи с винокурни, да трех волов, да двадцать баранов погнали. Сам пан и пани ехали следом в экипаже. Приехали в лес — Франеку страшно любопытно было глянуть на польское войско. Барин с командирами беседует. Падух велит возы разгружать, а сам подгоняет, как всегда, торопит.
Франек да еще один работник спускали с возу по доске бочку сивухи. Что-то неладно получилось, бочка полетела, клепки чуток разошлись и потекла она. Как начал тут Падух браниться, как пошел драться. В кровь Франеку лицо разбил, а тот стоит, только глазами хлопает.
Прохаживался неподалеку маленький седой пан из отряда, военный, сигару курил и за всем сквозь очки наблюдал. Подошел поближе, добродушно так усмехается и спрашивает:
— Чего это ты, голубчик, так гневаешься? Что эти прохвосты натворили?
— Вреда, вельможный пан, наделали. Бочку сронили. Убытку злотых на тридцать будет.
— Ай, негодяи! Только знаешь ли ты, голубчик, что я тут квартирмейстер и что без моего разрешения никто тут командовать не смеет? А у нас в отряде строгое правило: бить кого-нибудь запрещено даже офицерам, зато велено бить царских солдат. Так, может, эти мужики — переодетые солдаты?
Падух глаза вылупил и понять не может. Пан переспросил еще раз, и все вежливо, добродушно.
— Нет, вельможный пан, это наши батраки со Злотой.
— И говоришь, голубчик, что убытку на целых тридцать злотых?
— Вельможный пан, на сорок уже будет, течет ведь!
— На сорок так на сорок, верю. Хлопцы! — крикнул пан, и тотчас прибежали двое. — К дежурному его! И всыпать ему на месте сорок горячих — не больше и не меньше — за самоуправство в лагере.
Примчался Падух к хозяину с жалобой, стонет от боли и плачет. Побагровел пан Злотовский, разгневался, что с его человеком так обошлись. Гневается, а старый пан квартирмейстер только руками разводит и опять добродушно так усмехается: