— Сразу видно, что вы не знаете, какие у нас тут отношения. Капитан — личность, безусловно, замечательная, но приглашать его не следовало. Он — человек вне общества, хотя покойный питал к нему странную слабость. Но за эту речь я расцеловала бы его. А вы обратили внимание, как смутился наш «высший свет»? Смешные люди.
— Пропащий он человек, — заметил старший лесничий, — страшный чудак, гордец, никому не уступит, всегда готов ввязаться в ссору. Живет в крайней нужде, предпочитая зарабатывать на жизнь собственным трудом, пьянствует, водит компанию неизвестно с кем… А все-таки в нем чувствуется порода. И образован превосходно, хотя скрывает это. Однако ж как блестяще он говорил! Именно так и следовало! Я тоже участвовал в восстании, но у меня не хватило духу, не то чтоб боялся, а так как-то.
— Покойный завещал ему три тысячи, — продолжал лесничий. — Он любил его и всегда ему покровительствовал, но чрезмерной близости не допускал, особенно в последние годы. Что и говорить, капитан стал слишком много себе позволять.
В конце концов я уладил скучные наследственные дела; съездил в уездный город Рембел к нотариусу, начал переговоры с покупателями о своих свечеховских владениях — я хотел собрать всю наличность, отдать капитал под хорошие проценты, и, обеспечив себе приличный постоянный доход, бежать отсюда в свет.
Как раз в том, 1889 году, открылась Международная выставка в Париже — с ее посещения я и собирался начать новую жизнь.
Я уже рассчитался с экономкой, одарил ее всякой всячиной, отдал кур, уток, индюков. Заливаясь слезами, она прощалась с домом, наказывала мне быть во всем похожим на покойного дядюшку, а в последнюю минуту прихватила дюжину серебряных ложек, вилок и ножей. Ну, да бог ей судья!
Однако я никак не мог исполнить воли покойного, касающейся капитана Витоженца. Старик был тронут до слез, много, прекрасно и убедительно говорил, но наотрез отказался принять завещанные ему три тысячи. Это так поразило меня, что в первый момент я даже забыл обрадоваться нежданному подарку судьбы.
Я просто диву давался, но не терял надежды; мне хотелось уговорить капитана или по крайней мере выяснить причину его отказа, но я так ничего и не добился. Он беспрестанно повторял, что ему чрезвычайно дорого внимание умершего друга, однако ж, он не может принять ни копейки. Почему? Не может, и только. И опять все сначала.
Разглядывая убогую комнатенку, которую он снимал в еврейской халупе, я еще раз подивился его упорному бескорыстию. Жилье представляло нечто совершенно фантастическое. На стене, над старым топчаном, висели великолепные охотничьи ружья, в остальном же комната напоминала скорее кладовку, набитую до отказа всякой рухлядью, или даже свалку разных сломанных и негодных вещей, какие обычно выбрасывают на помойку. Черепки ваз, битые тарелки, миски, сломанные лампы, обтрепанные зонтики, разноцветные лоскутки, помятые жестянки, кастрюли без ручек, обломки гипсовых и фарфоровых фигур, куски меха — и все это покрыто слоем пуха, который, стоило лишь сделать шаг или чихнуть, летал по всей комнате.
На огромной печной трубе стояли в ряд мастерски набитые чучела птиц, и среди них длинноногая цапля, головой достававшая до закопченного потолка.
Пока мы беседовали, я обнаруживал в темных закоулках все новые и новые диковинки: прибитое к стене огромное опахало из разноцветных перьев, а под ним большой белый череп какого-то животного, должно быть, лошади; свернутые в огромные рулоны соломенные циновки, стопки фанеры, на которых лобзиком были выпилены узоры; по стенам висели букеты крашеного чертополоха и тростника, с потолочных балок свисали пучки сухих трав.
В печи на небольшом огне жарились две дикие утки. Они медленно вращались на вертеле при помощи какой-то сложной конструкции из веревок и блоков, которая приводилась в движение тяжестью трех камней, подвешенных на разной высоте.
Одно из четырех стекол оконной рамы заменяла промасленная бумага. Глядя против света и читая слова справа налево, можно было разобрать:
«Капитан Ромуальд Витоженец, чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот. Обучение иностранным языкам. Здесь пишут письма. Секреты домоводства и охоты».
Заметив, что я то и дело поглядываю на эту надпись, он доброжелательно улыбнулся. Жесты, движения, речь капитана, чрезвычайно изысканные, никак не вязались ни с его костюмом, ни со всей этой обстановкой. Тщательно выбритый, благородной осанки, с великолепной копной седых волос, он был похож на сенатора, переодевшегося нищим.
— Это далеко не все. Собственно говоря, вывеска и не нужна, меня и так все знают. А умею я гораздо больше: натаскиваю охотничьих собак, лужу кастрюли и котлы, плету циновки и маты, шью коврики из тряпья, выпиливаю лобзиком. Да и еще многое умею. Делать постоянно одно и то же очень скучно. Для этого у меня слишком живой, пожалуй, даже беспокойный характер…