— Вероятно, и эта набитая перчатка на стене тоже из Парижа? Может, какая-то особа позволила ради вас отсечь себе руку, забальзамировала ее и подарила вам на память? Нечто вроде символического обручения?..
Я сразу же осекся, заметив, как переменился капитан. В его глазах сверкнула ярость, он сорвался с места и встал между мною и стеной, как бы желая заслонить от меня перчатку. Когда-то белая, она была необычайно искусно набита, воссоздавая, наподобие гипсового слепка, форму прекрасной женской руки. Под ней висел букетик засохших цветов и тут же рядом, на огромном гвозде — сковорода, покрытая старым застывшим жиром.
Он нахмурился, сжал кулаки. Неужели сейчас вспыхнет дурацкая ссора? Он пьян и не понимает, что я не хотел его задеть. Ведь я же чувствовал, что не следовало — и вообще никогда не следует — иронизировать над чужими реликвиями.
Наконец капитан через силу улыбнулся.
— Простите меня, я не смог сдержаться. Впрочем, если бы перчатка эта висела на персидском ковре в хорошо обставленном кабинете, думаю, вы поостереглись бы шутить столь опрометчиво.
— Я как раз думал о том же самом. Извините меня и, прошу вас, забудьте!
Он растрогался.
— Вы удивительно славный юноша. И очень напоминаете вашего дядю. Иногда человек раскрывается с первых же слов.
И неожиданно спросил:
— А что, вам на самом деле интересно? Хотите послушать? Тогда давайте забудем все, о чем мы тут болтали!
— Давайте!
— Обратимся к прекрасному!
— Обратимся!
— Вот вам моя рука!
— Вот мои обе!
Мы обнялись. Я был уже несколько разгорячен выпитым, а капитан еще более.
Лицо его стало торжественным. Некоторое время он молчал, и только черные брови то поднимались, то опускались — он собирался с мыслями. Наконец он глубоко заглянул мне в глаза — я был заворожен игрой его прекрасного лица — и, кивнув на стену позади себя, начал тихо:
— Чего только не болтают о француженках, да я и сам наговорил тут немало. Конечно, парижанка… Париж возбуждает и развращает. Всякий чужеземный сброд с толстым кошельком съезжается туда поразвлечься. Тьма актеришек без чести и совести, гадкие, скверные театры, наконец двор — все сеет разврат. Но и в Париже много чистых женщин. А Жаклин… Жаклин к тому же не была парижанкой. Она впервые приехала туда из глухой Оверни незадолго до осады, приехала к своему мужу, майору Défense de Paris[14], где служил и я. Это было в первый год их супружества.
Говоря откровенно, я не очень-то рвался проливать кровь за французов. Как они к нам, так и я к ним. В Париже мне временами приходилось туго, временами бывало полегче, а вообще-то я смотрел на эту войну, как на спектакль из театральной ложи. И про себя думал: «Поделом вам!» Но после Седана, падения Империи, после предательства Базена… Пруссаки лезут к Парижу. Это было уже свыше моих сил: политика политикой, но я не мог спокойно смотреть на гибель Франции. Я предложил свои услуги, кое-кто за меня поручился, и мне сразу же дали роту; тогда я выглядел получше, чем сейчас. Вскоре я командовал батальоном и нынче мог бы именоваться майором, но для себя навсегда решил остаться в старом польском чине.
Коммунары сохраняли боевой дух даже в окружении. Только пруссака одним боевым духом не победишь. Вы сами знаете, что было дальше.
В марте мой батальон оборонял город со стороны Версаля, на Point du Jour. Нас все время теснили. Очень докучал нам обстрел с форта Mont Valérien — версальцы тоже не щадили города. Мы отходили от одних развалин к другим, и хотя до конца войны было еще далеко, я знал, что опять участвую в проигранной кампании. Нас заставляла сражаться только ненависть, надежды уже ни у кого не оставалось. Версальцы больше походили на разбойников, чем на солдат, мы тоже были порядком озлоблены, временами и я терял власть над собой. Но солдаты меня любили, они называли меня Commandant Vite[15]. Моя польская фамилия Витоженец для них была слишком трудной.
И вот, именно в тот день, когда мы решили строить укрепление на подходе к площади Конкорд со стороны Елисейских полей, разнесся слух, что нам приказывают сдать правый берег и отойти к Пантеону. От моего батальона осталось сто человек.
А враг подступает все ближе и ближе. Посылаю разведку в одну сторону, в другую — вокруг ни души. Ни команды, ни приказа. Ждем. Под вечер кто-то из моих солдат не выдерживает:
— Commandant Vite, plus vite que ça![16]
— Tais-toi, animal![17]
В конце концов собираю людей и поворачиваю назад. Я сам взбешен, да и солдаты тоже.