«Старый сочувствующий» даже не берется судить, кто прав, кто виноват, какие из двух идейных течений ближе к истине, Хотя, несомненно, программа, включающая пункт о независимости, ему больше по душе.
«Если я присоединюсь к одной из этих партий, то это не будет означать, что я беру на себя обязательство ненавидеть других. Я не могу ненавидеть порядочных людей и социалистов», — заявляет он.
И это не случайно. В раздумьях героя повести угадываются, в известном смысле, размышления и идейные поиски самого писателя, с его открытым, непредвзятым отношением к социал-демократам, с его субъективно честным, наивным подчас стремлением примирить разошедшихся, отнестись к расколу как к трагическому недоразумению, с его, увы, поздно развеявшейся верой в «чистые руки» вождей «революционной фракции».
Многие вопросы, поставленные в «Записках», — пагубность не всегда, по мнению писателя, оправданных распрей внутри социалистического движения, проблемы этики революционера, кажущееся несоответствие будничной работы подпольщика той великой цели, которой он служит, и многие другие, — являются в творчестве писателя сквозными, повторяющимися. С наибольшей полнотой они трактуются в одном из самых значительных произведений Струга той поры — повести «История одной бомбы».
Но если «Записки» — повесть о начале социалистического движения в Польше — кончаются мажорным аккордом, новой страницей, которая должна открыться в жизни ее героев с приближением революционной бури, то в «Истории одной бомбы» нет этого взлета революционной волны, революция запечатлена на исходе.
Не лодзинское восстание, не июньские баррикадные бои описывает Струг, а время страшных локаутов, выбросивших на улицу тысячи лодзинских рабочих, не забастовки сельскохозяйственного пролетариата, которые он сам организовал в 1906 году, а действия крестьянской «боевой организации»; не подъем стачечной борьбы, а жертвенные подвиги террористов-смертников.
Такая оценка недавних событий сквозь призму поражения революции, торжества правительственной реакции и трагических проявлений морального несовершенства общества, оказавшегося неспособным выполнить «святую задачу» революционного преобразования жизни, была свойственна не только Стругу, но и всей современной ему польской литературе (в «темной неволе духа», предопределившей поражение революции, обвиняет, например, польскую нацию Жеромский).
Примечательность произведения Струга на этом фоне состоит в том, что здесь открывается панорама, сделанная рукой зрелого мастера-реалиста. Главы повести представляют, по существу, ряд новелл, объединенных своеобразной «биографией» бомбы, с ее «рождения» и до того момента, когда, переходя из рук в руки, она, так и оставшись неиспользованной, кончает свой «жизненный путь». При этом писатель демонстрирует разнообразную художественную технику. Глава-новелла, где рассказывается о варшавском генерал-губернаторе Скалоне, который пребывает в состоянии животного страха за свою жизнь, дана в манере зловещего гротеска. Грустным юмором проникнута глава о чудаке химике, ученом с мировым именем, который по первому зову партии вернулся из-за границы на родину, чтобы в полуразвалившейся хибаре на окраине Варшавы сделать бомбу. Талантливый изобретатель вздыхает втайне по связной Каме, а когда его схватили жандармы, безмерно сокрушается только о том, что товарищи не узнают его последнего усовершенствования, благодаря которому транспортировка бомбы была бы безопасной. Сатирически изображены лодзинские трактирщики братья Ерке, примазавшиеся к социалистическому движению, потому что это способствовало их торговым интересам. Писатель, стремясь всесторонне и объективно отобразить проблемы, стоявшие в то время перед польскими социалистами, насыщает повествование публицистическим материалом, который связан с теперь уже далекой историей.
В «Истории одной бомбы» выделяется особо новелла о Сташеке Цывике и его матери. Старая лодзинская ткачиха всю свою жизнь работала сверх человеческих сил, бедствовала и голодала вместе со своими детьми. Паучьи нити прядильного цеха затянули реальный облик мира, фабрика, как безжалостное чудовище, высосала все силы. Только последние три года, когда единственный выживший из всех детей сын вырос и стал кормильцем, они перестали голодать. Но эти счастливые, самые счастливые в ее жизни дни трагически оборвались в тот вечер, когда Сташек, взяв бомбу, пошел на задание.