— Дужар, не хитри, ты никого не обманешь. Постарайся исправиться, и ты смягчишь свою судьбу. Итак, ты признаешься. Пока ты сидел тихо, мы согласно действующим положениям терпеливо ждали и только внимательно наблюдали за тобой. Но когда ты осмелился оскорбить представителя народа, одного из господ депутатов, которые соизволили посетить наш госпиталь…
— Никого я не оскорблял, ведь все это было во сне. Ведь всякое может присниться, господа хорошие!
Старший офицер развел руками. В ответ на это майор, язвительно глядя на него, сказал:
— Дужар, напоминаю тебе, что минуту назад ты уже признался!
— Так точно, господин майор, признался и признаюсь, но ведь не в этой же дурацкой плевательнице дело.
— Тогда в чем же, черт возьми, ты признаешься?
Он оглянулся на двери. Офицеры замолкли и поглядывали друг на друга, один майор был непоколебим и сверлил его глазами. Дужар трясся от страха при мысли, что вот сейчас он впустит тех, столпившихся за дверями, Через мгновение комната будет полным-полна. Это ужасно, сейчас они начнут входить по очереди, один за другим — старые, молодые, женщины, дети. Все, все, что угодно, только не это. Он начал дергаться, взгляд его метался из угла в угол. Полковник нервно поморщился, капитан мрачно смотрел в окно, майор насмешливо улыбался. Единственным местом спасения был стол, накрытый почти до пола зеленым сукном. Он быстро наклонился, залез под сукно и притаился в тесном мраке, съежился, чтобы, упаси бог, не задеть за какой-нибудь из трех пар ботинок под столом. Но ботинки тотчас же зашевелились, зашаркали, затопали, исчезли. Сукно опустилось до пола, сотворив блаженную темноту. Едва он успел перевести дух, как с обеих сторон сразу появились две головы в касках.
— Вылезай! Понял?!
Он уперся, но солдаты немедленно выволокли его, один саданул его по шее, другой дал пинка в бок, и они быстро поставили его на ноги. Офицеры стояли теперь у окна.
— Ну, Дужар, хватит ломать комедию, — сказал майор. — Ты здоров, как бык, это я тебе говорю! Ты отлеживаешься здесь уже девять месяцев, и дальше это продолжаться не может, ты пойдешь на фронт, понимаешь?
При этих словах у Дужара похолодело все внутри. Вокруг него завертелось, зашумело безумие знакомых снов-образов. Жесточайший страх стиснул горло и не дал ему выдавить из себя ни слова. Следовало говорить, говорить, надо было защищаться, не теряя времени, потому что уже приближалась, тяжело дыша и заслоняя все вокруг, какая-то страшная минута. Подлетала разогнавшаяся машина, мелькали окна вагонов, а в каждом тесно от голов в касках. Все это старые знакомые из старых, давнишних снов — изуродованные, избитые, разорванные. Трупы, трупы. Поезд, полный трупов, мчится на фронт. С железным грохотом и скрежетом остановился поезд, через мгновение неведомая сила подхватит Дужара и втолкнет внутрь, в толчею окровавленных вампиров. Загудит паровоз, помчится… Нет! Нет!..
— Видишь эту бумагу?
— Вижу, господин майор.
— Здесь о тебе написана вся правда. С этой бумагой тебя заберут жандармы, и ты пойдешь под суд. Хватит церемониться! Не хочешь по-хорошему — пожалуйста, но с судом шутки плохи, потому что сейчас война, понимаешь?
— Господин майор…
— Что еще?!
— Ничего, господин майор, я только хотел сказать, что…
— Что?
— Что это ведь невозможно.
— Что невозможно?
— Господин майор говорит — война. Как вы ни хотите, но я не могу с этим согласиться, чтобы была война.
— Это великолепно! А тебя никто и не спрашивает о твоем согласии. Делай, что я велю, и все тут.
— Дужар, — начал полковник старческим, слабым голосом, — за такие разговоры могут приговорить к расстрелу. Ты хоть подумай, чудак, о жене и детях.
При этих словах из груди Дужара вырвалось короткое рыдание, и слезы горохом посыпались у него из глаз.
— Вот видишь… видишь…
Жена и дети не однажды появлялись в зале № 7, обычно после обеда, и каждый раз напоминали ему о чем-то далеком. Была в этом нестерпимая боль, ощущаемая словно сквозь сон. Его изнуряло напряжение памяти, которая на ощупь, словно в сумраке, искала какую-то единственную необходимую вещь. Но эта единственная вещь всегда ускользала от него и таилась в непроницаемой мгле; в измученной голове все клокотало от бессмысленных видений, которые кружились без устали, как пыль, и затмевали ему мир. Он не мог одолеть своей тоски, что-то его точило, отравляло, пока, измученный вконец, он не начинал плакать сам над собой, осиротевшим и одиноким.
И теперь, при словах «жена», «дети», его охватила сокрушающая скорбь.