Капитан с майором говорили, перебивая один другого, спорили, засыпая друг друга научными терминами, наконец неожиданно сошлись на одном, и майор уселся писать. Старый полковник не вмешивался ни во что. Он прислонился лбом к холодному стеклу и так стоял в молчании. Майор иногда поднимал глаза от бумаги и поглядывал на него искоса с иронической усмешкой.
— Что делать, господин полковник, новая инструкция чертовски категорична.
— Я знаю это, но у меня двое сыновей погибли на фронте, младший — под Ара, старший — на Сомме. А их мать, господин майор, месяц назад умерла от горя и слез. На этот случай нет инструкций, но отдать под расстрел искалеченный войной трагический призрак человека…
— Господин полковник, и мне не чужды зовы сердца, но я напомню, что мы все трое — врачи, люди науки. Факты же самым определенным и убедительным образом, на основе длительного наблюдения, указывают, что здесь мы имеем дело со случаем заведомой симуляции.
— Благодарю вас, майор, за то, что вы призвали меня к порядку как человека науки, но, будучи опытнее вас как невролог, я никогда не забываю о границах нашего несовершенного знания. Дорогой коллега, что мы вообще знаем?
— Конечно, мы можем ошибаться, но не ошибается аппарат C. Вот кривые, они лежат та столе.
— Аппарат C, конечно, очень остроумен, только теория, на которой он основан, в общем, пока еще только гипотеза. О невменяемости написаны целые библиотеки.
— Так точно! Так точно! Но, с другой стороны, мы солдаты. Франция должна победить! И пусть даже этот Дужар в самом деле безумен, то хотя бы для примера… Господин полковник, мы живем в суровые времена.
— Благодарю, коллега, за напоминание об этом.
— Извините, пожалуйста… Но если позволить себе сантименты, гуманность и так далее, то — ради бога и истины — весь наш госпиталь, всю тысячу пятьсот человек, следовало бы отправить по домам.
— И по крайней мере добрую половину солдат из окопов! И черт с ней, с Францией!
Они помирились немедленно, как и подобает порядочным людям и добрым коллегам. Подписание официального заключения отложили до вечера. Еще раз решили прибегнуть к точной науке. Полковник, хотя и с нескрываемым нежеланием, присоединился, однако, к мнению младших коллег о том, чтобы подвергнуть Дужара действию аппарата F. Если он выдержит испытание, то отправится домой, как неизлечимый. Если же образумится, будет отослан в свою часть, а оттуда на фронт. Преступление его по соображениям человечности останется в тайне.
— Но ведь аппарат F — это не что иное, как пытка, — вздохнул полковник.
— Весьма результативный при частичных поражениях. Он рекомендуется всеми инструкциями. В семидесяти трех процентах он поднимает людей на ноги.
— Оставим это! Пожалуйста, оставим это!
В комнате № 49 на стене тоже висел плакат с веселым солдатом. Это было пустое белое помещение, ничего в нем не было, кроме хирургического кресла и скромного белого шкафчика. Унтер-офицер санитар ввел Дужара и принялся за дело. Открыл шкафчик и начал вынимать из него какие-то странные вещи: тяжелые запертые ящички и что-то вроде блестящих металлических гребней, какие-то пластинки, переключатели и запутанные провода. Напевая под нос «Мадлен», он устанавливал и укреплял все это, привинчивал и подгонял. Дужар не обращал на него внимания, он равнодушно смотрел на улицу. В окно стучал осенний дождь, струясь по стеклам. Ветер тормошил старый вяз, срывал с него остатки намокших желтых листьев и уносил их вверх. Они долго кружились в воздухе в фантастическом, безумном танце, а потом уплывали куда-то вдаль стаей, а вместо них на оловянном небе появлялись новые. Вяз шумел и скрипел на ветру, сумерки в комнате сгущались все больше и больше.
— Ну и погодка, а?.. Хороший хозяин собаку не выгонит! Славно в такое время под крышей? А? Чисто, тепло, сухо, безопасно. Не то, что там. Грязь по колено, все промокло, до последней нитки, ни сесть, ни лечь, снаряды, мины… А?
Эта глупая болтовня, дождь, ветер, угрюмое небо неожиданно вызвали у Дужара вспышку ненависти, невнятное воспоминание; он содрогнулся. Из осеннего ненастья через стекло неожиданно заглянуло какое-то давно погребенное видение, в один миг вывернув все в нем наизнанку. И, к его собственному величайшему изумлению, вознегодовал, закричал в нем кто-то чужой.