Вот он сейчас спит на моей кровати. А я не могу спать — просто сижу и смотрю на него. Когда он повернулся к стене, я погасил свет и все думал, думал…
Разумеется, я не представляю собой ничего выдающегося. Как родился посредственностью, так, видимо, на всю жизнь и останусь ею. Правда, я всегда считал себя человеком интеллигентным и прогрессивным. А что, если это не так? Может быть, за пять страшных, пустых лет и я переменился? Как я мог, к своему стыду и ужасу, допустить мысль, что наше правое, Дело может погибнуть только потому, что лучшие борцы были вырваны из наших рядов? Ведь я много читал и размышлял, много работал, но, как видно, еще просто плохо разбирался во всем, иначе не угасла бы во мне вера. Рядом со мною всегда должен быть человек сильной воли.
Появление Конрада вернуло меня к жизни. Теперь мне есть кого слушать, есть на кого равняться! Да здравствует работа, да здравствует жизнь!
Все-таки Конрад многое мне приоткрыл.
Оказывается, здесь, в Варшаве, создано пять рабочих кружков; оказывается, в Женеве выходит журнал, за границей выросла смена молодых борцов. Недалек час, когда к нам через бдительно охраняемые царские границы начнет в изобилии поступать подпольная литература, когда на наших заводах и фабриках развернут работу тысячи революционных организаторов. Могучие, животворные соки потекут по жилам нашего одряхлевшего общества. Варшава станет центром революционного движения, а вся страна покроется сетью организаций: в Домброве объединяются шахтеры, в Лодзи поднимаются на борьбу тысячи ткачей. Волна движения крепчает. Волна шумит. Да, да, так будет, это правда. Да здравствует Революция!
Со мною творится что-то необыкновенное. Во мне пробуждается новый человек, счастье переполняет мое сердце.
О, мне хорошо знакомо это чувство! Впервые я испытал его давно — еще в молодости. Теперь вновь повеяло на меня горячим дыханием юности, тех далеких лет, когда воображение рисовало чудные, необычные картины, душу переполняло смутное томление, сердце стремилось к чему-то великому. Эти детские сны, эти тайны некому было поверить. Перед моим мысленным взором вставала новая и счастливая жизнь, которую нужно построить, и все средоточие зла, с которым предстоит сразиться. Сердце замирало, душа была полна предчувствий. Где-то зреют могучие, грозные силы; скрытые глубоко под землею, они клокочут там, их не видно, но в действительности именно они управляют человечеством. Неузнаваемо, словно от колдовского заклинания, меняется облик мира, меняются люди. И надо отречься от всего, чему поклонялся, полюбить то, что еще вчера презирал, суметь в сегодняшнем друге распознать заклятого врага. Молодой, почти еще детский ум совершал огромную, непосильную работу. А где можно было взять в то время литературу, ту, которая запрещена? Ведь ее и сейчас трудно достать. Тогда же не было никаких теоретических положений, никаких программ, мы руководствовались только чувствами. Кто как умел, так и учил другого. Кто что узнавал, то и передавал дальше, таинственным шепотом в потемках сообщал товарищам услышанное. В эти тайны посвящал меня Лелик Боркович — он теперь директор большой нефтяной компании на Кавказе. А тогда мы оба были учениками шестого класса. Торжественно и громко произнес я длинную и страшную, придуманную самим Леликом клятву хранить тайну. Посвящение происходило не сразу, а постепенно. Тернистым и трудным был мой путь к познанию того нового мира, что открылся передо мною. Но за это меня ждала награда: я научился проникать в самую суть истины. Теперь без помощи Лелика, без его длинных, запутанных, а подчас и неверных объяснений (а он всячески старался утвердить свое превосходство надо мною), я сам разбирался во всем. Торжественно была создана ячейка, куда, кроме меня и Лелика (он был, разумеется, председателем), входил еще один странный паренек — Костик Окпиш[27]. Эта фамилия доставляла Костику много огорчений, и, вероятно, с досады он собирался стать ксендзом. Неизвестно, каким образом Лелик уговорил его и, к моему удивлению, привел на организационное собрание, на котором, что опять показалось мне весьма странным, нас было всего трое. Но и приобщение к социализму не избавило Окпиша от злых насмешек безжалостных сверстников. Неожиданно, во время каникул, он умер. Жаль, что так рано, — Костик был парнишка способный, честный, очень впечатлительный.
Наконец я познакомился с настоящими подпольщиками, студентами; начались заседания, дискуссии. Потом я увидел собственными глазами первого рабочего, который состоял в партии. Это был знаменательный момент в моей жизни. И хотя сам я считал себя убежденным и сознательным социалистом, но, кажется, только тогда поверил по-настоящему, что социализм в самом деле существует на свете. Я испытывал огромную радость, а вернее — облегчение. В минуты одиноких раздумий о родине, обществе меня нередко охватывали какие-то глупые сомнения, чего-то мне недоставало на той обетованной земле, что открывалась передо мною. В эти горькие минуты многое казалось мне ложным, преувеличенно искаженным, всюду виделись несуществующие, вымышленные проблемы. Душа изнывала от желания узнать истинное положение дел, отрешиться наконец от сомнений. Товарищи мои казались мне иногда детьми, играющими в войну, и, хуже того, — бравирующими молокососами. Серьезности им явно не хватало, но зато в них было слишком много самоуверенности, дерзости и веселой беззаботности. Даже в те первые, счастливые месяцы моего приобщения к социализму, я понимал, что самое легкое дуновение развеет всю нашу «работу», вся наша могучая «партия» рассыплется, играющие в войну ребята разлетятся по свету и жизнь снова замрет. Выходило, что дело социализма — величайшее достижение человеческого ума, учение, вобравшее в себя глубочайшие знания и огромный труд, все будущее людей, — полностью зависит от случайности, желания либо нежелания таких вот энергичных, но часто очень легкомысленных и безответственных парней!