Эта мысль мучила меня и не давала покоя, несмотря на то, что я знакомился со все большим числом подпольщиков. Какая из того польза, печалился я, что где-то там, за тридевять земель, идеи социализма пустили прочные корни, что где-то там, в свободной Европе, они процветают?
Сердце сжималось при мысли, что здесь у нас, на нашей каменистой почве, на которой мы живем и умрем, первый же налетевший вихрь подхватит и развеет эти святые семена! Такие вот мысли иногда смущали меня. Вероятно, плохо я тогда разбирался во всем, однако в справедливости своих сомнений был твердо убежден, хотя и держал их в тайне от всех товарищей. Однажды я попытался было во время одной дискуссии высказать это, но тотчас был осмеян и освистан. Человек не любит быть смешным, и после того вечера я молчу. Я не умею говорить так, как другие, а эти вопросы все же трудны для изложения. С тех пор я запрятал их глубоко в сердце, они волнуют меня по-прежнему, но я знаю, что, доведись мне открыться кому-нибудь, все вышло бы опять смешно и, вероятно, глупо.
Поэтому я жил мечтами и ожиданием. Я ждал — то настоящего революционера, который стоит в центре борьбы: он все знает, он действительно борец, а не юный студентик; то воззвания или статьи, которые все бы мне наконец разъяснили; то какого-нибудь конкретного события, которое можно было бы просто увидеть случайно на улице. Мне и самому было неясно, что бы это такое могло быть. Рабочие? Вероятно, нет… Мы привыкли, что их никогда не было на наших собраниях. О рабочих у нас говорили, думали, писали, однако отсутствие живых представителей этого класса никого из наших как будто не смущало. И вот наконец…
Это был маленький, очень худой человек — сапожник или портной. Обыкновенный, самый обыкновеннейший заморыш, каких в городе просто и не замечаешь. Он не произнес ни словечка, сидел в углу, внимательно слушал, и было неизвестно, понял ли он что-нибудь, или, может, все уже знал, а может, не знал ничего. Такая вот незаметная личность. Однако я волновался очень сильно. В моей общественной и личной жизни это был поистине переломный момент. Потом бывали и другие переломные моменты, но этот был, пожалуй, самым сильным, незабываемым. Как я был ему благодарен — уже только за то, что он пришел сюда, что появился наконец здесь, среди нас. В одно мгновение все вокруг как бы посветлело и ожило, словно от его маленькой фигурки отразился яркий луч, и ожило, осветилось Дело. Я уверен, что подобное чувство испытывали все, потому что ощущалось на том собрании какое-то приподнятое настроение, будто наступил праздник. Никогда прежде так прекрасно не выступали наши профессиональные ораторы, никогда не царило такого единодушия. Однако внешне ничего не было заметно: никто не выдал себя, каждый старался сохранить равнодушный вид. Его присутствия словно бы и не замечали. Ну и что же, что он рабочий? Ничего особенного; кто же не знает, что мы опираемся на рабочий класс? Вот когда я поверил, что все это правда, и так поверил, будто прикоснулся к этой правде рукою.
Мне хотелось поговорить с рабочим, что-то ему рассказать или просто подойти и обнять его. Но трудно было на это решиться; кончилось все тем, что я очень горячо пожал его крепкую руку. Мы посмотрели друг другу в глаза, он как бы спрашивал, что со мною; я же покраснел, словно девица, и на глазах у меня выступили слезы. К счастью, этого никто не заметил. Того рабочего я уже больше никогда не встречал, но помнить о нем буду до конца жизни.