Наконец наступил момент, когда я понял, что ничего, собственно, не знаю. Я чувствовал, что наша «партия» тонет в безбрежном океане наивности и способна только еще больше погружаться в его глубины. Тяжелыми гирями висели на нас предрассудки, сплетни и дипломатическая изворотливость нашего руководителя. От всего этого нам нужно было избавляться.
Это произошло в конце каникул. Наши товарищи еще не съехались — кто после летнего отдыха, кто после занятий с учениками. За лето они постепенно забывали обо всех проблемах социализма и вспоминали о них уже только на первых послеканикулярных собраниях. Так вот, однажды утром ко мне явился незнакомый господин с письмом от Лелика (он уехал куда-то в Келецкое воеводство репетитором). Я был еще в постели, пригласил гостя сесть и стал читать:
«Этот парень довольно неплохо подготовлен. У него есть связи, которые могут нам пригодиться. Займись им и познакомь с нашей программой, с работой, которую мы проводим. Сначала можно использовать его для расширения наших связей среди рабочих. Кажется, он заслуживает доверия, однако осторожность не помешает! Во всяком случае, когда наши съедутся, нужно будет записать его в кружок первой ступени. Здесь мы узнаем его поближе. А сейчас поступай с ним, как считаешь необходимым. Порекомендуй ему нелегальную литературу для чтения и поддерживай с ним связь, пока я не приеду. Письмо сразу сожги!»
Я сжег письмо, Лелик, сжег! Не бойся, никто, кроме меня, о нем не знает.
Я начал расспрашивать гостя, кто он такой, что его интересует и тому подобное. Черт меня дернул в тот раз принять слишком важный и серьезный вид, чего прежде не случалось со мною даже при беседах с начинающими. Незнакомец несколько раз странно и очень внимательно посмотрел на меня и вместо ответа сам стал задавать вопросы. Даже Лелик со всем своим апломбом не сумел бы выпутаться из создавшегося положения, а я тем более совершенно тогда опозорился.
Потому что это был Людвик Варыньский[28].
Удивительно ярким светом сияла пламенная душа этого революционера. В течение трех лет я виделся с ним изредка. Я не встречал его целыми месяцами, не знал, где он работал, как жил. Но еще много-много лет спустя, когда уже скрыла его навсегда шлиссельбургская могила, свет этот озарял мне путь и был со мною постоянно.
Это было прекрасное время в моей жизни. Судьба вела нас на подвиг; в труде и поте закладывали мы фундамент, будущего здания, глубоко вскапывали землю. И каждый был торжественно сосредоточен, словно жрец, каждый был наготове. Удар был нанесен неожиданно и оказался сокрушительным. Не осталось никого, кто мог бы выступить против жестокости, совершить невозможное. Погиб весь первый легион. Одни пошли на виселицу, другие — на вечную каторгу, умирать в морозных сибирских пустынях.
Да, никого не осталось. Только я да еще несколько таких, как я, но и они разлетелись по свету. Я поклялся памятью тех, кто погиб мученической смертью, что не оставлю нашего Дела, подниму его из руин, сам все возьму на себя, хотя бы даже ценою жизни.
Время шло. Я чего-то ждал, постоянно ждал. Прошел год, два, три… Ожидание стало привычным. Случалось, я вскакивал в страхе среди ночи. А было ли все то, что ныне бесследно исчезло? Тебе привиделось, старая размазня, спи, спи, пока не сгниешь в своей постели. Эти дела не для тебя, забудь о них.
Изнурительны одинокие, бессонные ночи, когда безмерное страдание терзает человека и вырывает у него подушку из-под головы. Но мои страдания представлялись мне ничтожными, я искренне презирал себя, я издевался над каждой грустной мыслью, над каждым минутным порывом или очередным решением — немедленно начать действовать. Иногда ночью мне слышалась чья-то тихая поступь. Целыми часами кто-то без сна и отдыха быстрыми шагами измерял тесное пространство. В такие минуты жестокая тоска клещами сжимала сердце. И в молчаливом страхе я пытался угадать, чьи это неутомимые шаги, кто это бодрствует там, в своем вечном заключении.
Так пусть же сгинет проклятая память о тех впустую потраченных годах! Безудержная, огромная — до боли в сердце — радость охватила меня. С сегодняшнего дня я освобожусь от омерзительного стыда и отвращения к самому себе! Все будет уже иначе. Сегодня ты родился второй раз, — говорил я себе. И от большой радости совершил глупость. Нелегкая меня дернула (а выдержать я уже не мог) пойти разбудить Конрада и все ему рассказать. Дрожащими руками я зажег свечу и с идиотским энтузиазмом, с клятвами и рыданиями долго исповедовался. Конрад смотрел на меня отсутствующим взглядом, потом не выдержал и заснул. Я стоял над ним как дурак, причем дольше, чем следовало, потому что Конрад очнулся, взглянул на меня твердо и сказал: «Да ложитесь вы спать! Ведь ночь!»
28