Иногда мне кажется, что я действительно развлекаюсь. Говорят, в обществе я очень мил. Кто знает, может, и правда?
Во всяком случае, я собираюсь сшить себе фрачную пару и появиться в свете во время карнавала. Ибо нужно на что-то решиться. Если уж мне суждено остаться обывателем, то надо привыкать ко всем последствиям своего нового положения. Я привыкну. Обо всем забуду. Женюсь, ко всем чертям!
Я буду флиртовать, заводить знакомства, делать карьеру. Нужно когда-то решиться: ведь жизнь проходит.
Нужно как-то жить. У меня были и есть принципы. Я не родился ни карьеристом, ни филистером. И ничуть не изменился. Пусть себе наши люди думают, что хотят. Пусть иронически улыбаются, встречая меня на улице. Меня не волнует ничье мнение. Что я знаю, то знаю, и этого мне достаточно.
Виноват не я. Решив раз и навсегда не думать о тех, прежних делах, я теперь не огорчаюсь столь сильно, как в первое время. Одно хочу сказать: со старым товарищем таким образом не поступают и не выбрасывают его, словно изношенную пару обуви. Недостойно, во всяком случае, смеяться надо мной при встрече на улице.
В конце концов разве кто-нибудь из них пришел ко мне и спросил серьезно, по-человечески, о моих убеждениях? Разве им известно, о чем я думаю? Нет, это их не касается. Лысый товарищ рассказал своим, будто я присоединился к «националистам», а Грабаж раззвонил по всему городу, будто я ночью выставил его за дверь, потому что примкнул к «склочникам», не признающим авторитета партии.
Так у нас создается общественное мнение.
Как же я мог после этого пойти и просить меня принять? Да и к кому идти? Два месяца я ничего не читал, не знаю, как обстоят дела. Лучше всего ни о чем не думать.
Меня предали. Особенно больно, что обо мне не подумала Хелена. Она всегда была так добра ко мне! Боже милостивый, уж она-то знает, что меня всегда можно убедить, если говорить искренне и разумно. Я же не интриган. Она была обязана поговорить со мною. Но что я для нее значу?
Я не имею понятия, где она. Разумеется, вместе с Конрадом в новой партии. Женщина, какой бы самостоятельной и выдающейся ни была, всегда согласится с тем, кого любит. А ведь Хелена убедительно и веско умела отстаивать свою самостоятельность! Однако любовь — главное.
Однажды я встретил на Мазовецкой Марту, и мне показалось, что она хотела остановиться. Мы никогда не здороваемся — из-за конспирации. Я замедлил шаг, но нет — она пошла дальше, и я долго оглядывался ей вслед. Если бы ей хотелось меня увидеть, то ведь она знает мой адрес.
Сегодня впервые за много дней я остался вечером дома. И больше никогда не стану этого делать — совершенно расклеился. Нет, так жить невозможно!
Испробовано уже все. Я брал работу домой и до одури сидел над счетами. Начал бывать у давних знакомых, беседовал с молодыми девушками, заботился о своей внешности, тщательно одевался. Ходил даже в оперетту, бывал в цирке! Иногда напивался так, что, вернувшись домой, не мог попасть ключом в замочную скважину. Я даже серьезно собирался делать карьеру!
Ничего не помогает. Так можно слишком далеко зайти. А они даже не подозревают, что гибнет порядочный человек. Ведь я еще пока порядочный человек!
Однако неизвестно, чем все кончится. Самое страшное, когда теряешь веру в людей…
Если такая простофиля, как Огорович, может состоять в партии, то воистину смешно (скорее плачевно), что я, один из самых первых социалистов в Польше, должен ходить, как дурак, без дела. Даже Огорович — в одной из двух новых партий. Он, не имеющий представления о социализме, является ярым врагом сторонников независимости и хвалится тем, что знает самого Конрада. Не имею понятия, что он там делает; вероятно, ничего. Однако он — в партии, прячет для них литературу на работе, вообще, делает многозначительный вид. Со мною он вежлив, но холоден, как и полагается партийному врагу. Ни о каких шахматах не может быть уже и речи. Я не разговаривал с ним почти месяц. Огорович — полное ничтожество, я же его вывел в люди, а теперь он изображает передо мною важную персону.
Но, кто знает, может, он прав? Ведь глуп как пробка, размазня, а решился же на что-то. Какие-то люди с ним считаются и кто-то принимает за своего.
Мне часто приходит в голову, что, может, я стал жертвой чьей-либо интриги, или же причиной всему явилось глупое недоразумение.
То, что у меня не бывает никто из главных, мне понятно, но почему ни разу не пришел хотя бы Леонек? Этот сопляк шлялся без надобности почти каждый день, чтобы похлебать у меня чаю и слопать сардельку, а теперь даже носа не кажет. Такой полный и двусторонний бойкот не может не иметь серьезной причины.