Не каждый умеет мечтать наедине и не каждому это идет на пользу. Уж лучше, если придет минута, когда захочется чего-то возвышенного и благородного, взять томик стихов и помечтать вместе с теми, кто обладает этим даром от природы.
Не тот я человек, чтобы думать о такой женщине, как товарищ Хелена. Даже в своих самых сокровенных мечтах я вижу себя лишь ее слугой и подданным. Марта сказала мне однажды, по-своему, грубо, что, дескать, я «осмелился влюбиться». Только от нее я и узнал, что такая возможность вообще существует на свете, а до тех пор и не предполагал об этом. Не думал я, что мои чувства могут быть плохо истолкованы. Люди беспощадны и судят о других по шаблону; только сам себе человек представляется исключением.
Я знаю себя и знаю также Хелену. Если бы даже (предположив самое невероятное!) она меня когда-нибудь полюбила, то я, вероятно, отступил бы. Для меня это было бы совершенно невозможно, я не смог бы в это поверить. Есть ситуации, которые трудно себе вообразить, которые просто немыслимы. А если иногда, крайне редко, они становиться реальностью, то люди или сходят с ума от радости, или пугаются и отступают в страхе.
Мне не угрожает ни то, ни другое, потому что я не иду в расчет, а она до самой смерти будет любить Конрада.
В нашей работе наступило затишье. Сомнительно, делается ли вообще что-нибудь, и если да, то неизвестно кем, так как в Варшаве людей нет совершенно. Все пошло хуже уже после ареста Хелены, но, поскольку мы не привыкли к широкому размаху, кое-что еще делалось, однако все слабее и тише, пока наконец совсем не замерло. Люди поисчезали, как тени, неизвестно куда и как. Марта уехала на праздники куда-то на Волынь и до сих пор не возвратилась. У оставшихся работа не ладилась, не было опыта — большинство из них избрано впервые.
Итак, у польского пролетариата — каникулы и у меня тоже.
Моя единственная работа сейчас — посещать нашу узницу и заботиться о том, чтобы у нее все было. Раз в две недели я отвожу ей корзину с разной снедью и новые книги. Она всегда приветлива со мною, я же всегда ухожу от нее, словно после какого-то необыкновенного и единственного в своем роде события. Это доставляет много радости, но еще больше страданий. Можно полностью освоиться с различными трудностями подпольной работы и вместе с тем страдать, видя, что в тюрьме сидит женщина. Я признаю равноправие женщин и все, что только им полагается. Я согласен с их святым правом сидеть в тюрьме за социализм. И все же сердце разрывается, когда видишь такую вот Хелену за решеткой. Особенно тяжело в минуту прощания: когда она остается по ту сторону решетки, меня душат слезы, и я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться при жандармах. Так бывает всякий раз, и это настоящее мучение. Если бы случайно меня увидал в такую минуту кто-нибудь из наших, я был бы осмеян на всю жизнь.
Подобная слабость непростительна. По нашим законам слезы запрещены и все переживания преданы анафеме. Наши люди страдают и мучаются, может быть, даже больше, чем другие, но каждый старается не открывать свой внутренний мир.
Борец должен быть мужественным. Для борца не существует личных привязанностей, стремления к собственному счастью, к любви и другим подобным вещам, которые свойственны обыкновенным людям. Наша жизнь и Дело требуют этого неукоснительно. Но разве каждый человек, состоящий в социалистической партии, которая действует в подполье, обязан быть по долгу службы совершенно бесчувственным? Правда, к нам приходят не первые встречные, а сильные люди, но все равно мы остаемся только людьми. Железных характеров вообще на свете очень мало. У нас я знаю только одного — Конрада. Когда еще существовал «Пролетариат», таких было больше. В начале движения, в самую важную и самую трудную минуту, когда закладывался основной фундамент, вокруг Дела сплотилась группа действительно могучих людей. Почему так произошло? Случай? Судьба? Логика истории? Не знаю, но так было. Остались традиции и память о них, однако современное поколение не унаследовало наши добродетели. Традиция обязывает — и по обязанности мы стараемся следовать великим примерам. Каждый пытается делать это как можно лучше, но в итоге у нас создана монастырская атмосфера и мы умерщвляем себя с большим или меньшим успехом, однако, не без некоторого принуждения. У нас укоренился обычай не придавать значения чувствам; в действительности это приводит только к тому, что люди скрывают друг от друга волнения, тревоги и заботы, а отношения между ними становятся слишком официальными.
Все наши люди очень замкнутые, никто друг о друге ничего не знает. У каждого есть какие-то свои собственные личные дела, о чем окружающие не имеют представления. Многие даже не знают, кого как зовут по-настоящему, откуда он родом, есть ли у него отец, мать, братья и сестры, жена или дети. Люди работают вместе по нескольку лет и ни один не знает о другом, кто он по профессии, по происхождению, не знает о его судьбе до вступления в партию, о том, что привело его в партию. Откуда же взяться настоящей дружбе? Недостаток времени и вечный круговорот конспиративной жизни способствуют тому, что люди знакомятся друг с другом случайно и не дорожат знакомством, которое в любой момент может и совсем прекратиться.