Люди становятся друзьями только после тюрем, ссылок, в эмиграции — там, где нет «работы» и конспирации, необходимой, но подрывающей, увы, основы нормального человеческого существования.
Я был на вечере. В зале танцевало около сорока пар — и все наши. Приятно было посмотреть. Я никогда в жизни не видал столько социалистов сразу; просто сердце радовалось.
Полицейскими законами вечера разрешены, поэтому мы ими пользуемся для проведения пропагандистской работы. Собственно говоря, устраиваются, в основном, танцы, но здесь важно еще и то, что наши люди, разъединенные конспиративными кружками и группками, могут время от времени встречаться и хотя бы видеть, что их в Варшаве много. На том вечере мы читали стихи, и пели потихоньку, и собирали деньги для заключенных.
На вечере присутствовало несколько товарищей из интеллигентов. Они выделялись из рабочей толпы не только манерами, но и тем, что были намного хуже одеты, чем обыкновенные рабочие. Самым обтрепанным выглядел Леонек, который, вдобавок, был распорядителем танцев и, как мне кажется, пользовался успехом у дам. У него было здесь больше всего знакомых и кажется он один чувствовал себя как дома. Остальные держались официально, будто выполняли служебный долг. У меня создалось впечатление, что и рабочие немного смущались присутствием своих учителей. Я заметил, что все очень любят товарища Михалину. Ее приглашали нарасхват и несколько человек постоянно ждали своей очереди. Она разрумянилась, и было видно, что ей чрезвычайно весело. При этом она очень гордилась, что ее приглашают рабочие.
Для нашей маленькой Михалинки рабочий — высшее существо, которому следует все отдавать и все прощать. Для нее социализм — это культ рабочего, и если Михалинка говорит: рабочие хотят того-то и того, рабочие думают, что… то вопрос для нее решен. Она страдает, когда партия руководствуется какими-то иными соображениями. Но партия — тоже сила, и, вероятно, высшая для Михалинки. Поэтому она подчиняется, всегда подчиняется, послушная Михалинка, но в глубине души слепо держит сторону братьев-рабочих. И никакие разочарования не излечат ее от этого наивного преклонения, за которое, впрочем, можно действительно полюбить ее, — так у нее получается это просто, искренне и прекрасно.
Рабочие это чувствуют и тянутся к ней. Может быть, из всей партии у нее одной, да еще у Леонека, есть в рабочих кругах настоящие друзья и знакомые. Это очень трудный вопрос для партийной интеллигенции. Я стремился сблизиться с рабочими и не мог, отношения оставались всегда натянутыми, причем обоюдно.
Рождество давно прошло, и Марта наконец вернулась. Праздники у нее несколько затянулись, — ведь уже и пасха на носу. Я по-настоящему скучал без нее, но она высмеяла меня при первой же встрече. Уж казалось бы, что особенного — спросил, как она себя чувствует. «А вы что, врач? Откуда такая нежная забота о моем здоровье? Лучше бы о деле думали, сидят сложа руки, а рабочие кружки разваливаются…» Это мне, которому никто ничего не поручал, вменять в вину застой в рабочем движении! Какие-такие люди сидят сложа руки? Их просто нет, одна Михалинка осталась. А что мы можем свершить с ней вдвоем? Я вынужден был защищаться, между мной и Мартой вышла небольшая ссора. За Хелену я тоже получил нагоняй. Трижды я был у нее и каждый раз приносил колбасы. Конечно, не слишком разнообразно: но к чему сразу же заявлять, будто я «отравлю девушку», зачем угрожать, что у меня отберут документы «брата»? Я смолчал. Ко всему прочему имел счастье услышать, что у меня «скоро будет много дела», что «хватит лентяйничать». Это я-то лентяй? Правда, я не метался, словно угорелый, по городу, но не было дня, чтобы не приходилось улаживать какое-нибудь дело. А по вечерам я должен сидеть дома и принимать людей — у меня явка. Это тоже работа, ибо с людьми общаться приятно, но не со всякими и не ежедневно.
Марта даже не сообщила, какая работа меня ждет. Не соизволила.