Это правда. А что я мог бы сделать? Несколько рублей в месяц я могу дать — и даю. Только мучает меня неотступно мысль, что мальчику все равно плохо. Был бы я богатым человеком, основал бы в сельской местности дом, где бы воспитывались дети партийных деятелей. Не скитались бы они тогда по разным теткам и бабкам, а то и просто по чужим людям, если родители их в тюрьме, в ссылке или на нелегальном положении. Детей бы здесь учили и воспитывали в духе социализма. Ведь как часто бывает, что и мать, и отец отдают жизнь революционной работе, а ребенок растет без них, как сорняк в поле, и получается из него бог весть что. Как бы там ни было, люди наши и женятся, и детей заводят — ведь это естественно, — и надо, чтобы потомство их было нам в радость. Детский дом просто необходим, это одна из самых неотложных наших задач. Ах, конечно же, есть столько неотложных задач, что до детского дома очередь не дойдет. Тут надо филантропа, который захотел бы пожертвовать более пяти рублей в месяц, а у нас и такая сумма считается весьма солидной и столь щедрый вкладчик окружен почетом и уважением. Не слишком дорогая цена! Ведь если бы подсчитать все наши расходы, получилась бы столь скромная сумма, что мы бы сами удивились. Но существует еще иной счет. Пусть бы кто-нибудь взялся подсчитать, сколько мы израсходовали на Волка, к примеру, и какова ценность того, что он сделал. Если бы такие вещи можно было выразить в цифрах, наш ежегодный бюджет выглядел бы вполне солидно.
Но это был бы черный день в истории нашего движения, если бы какой-то маньяк и вправду придумал бы какую-нибудь формулу или метод для численного выражения общих усилий. Лучше толкать вперед скрипучий и тяжкий наш воз, не прибегая к чрезмерно точным расчетам и слишком обстоятельным бухгалтерским ведомостям.
Не было у бабы забот — купила порося. Так примерно отозвались о моем решении, которое, впрочем, стало уже свершившимся фактом.
Тадек живет под моим кровом и спит на диване, пока мы не подыщем себе более приличного жилья. Да, его зовут Тадеуш, Тадек. Глаза — большие и печальные, мальчонка вида весьма тщедушного, робкий, пугливый; на лице застыло такое выражение, будто он вот-вот расплачется. Судьба не была к нему милосердна, слезы материнские не принесли счастья, а скитание по чужим людям не укрепило здоровья.
Однажды вечером Марта пришла с ним ко мне, потому что его негде было устроить. До этого времени я не видал парнишку. Сердце у меня защемило при виде этой жалкой фигурки в слишком тесной курточке и, наоборот, в слишком широких, сборчатых шароварах, которые ему подарил кто-то из милости. Марту ребенок боялся как огня, хотя она к нему на удивление была добра и ласкова. Она сетовала, что не нашлось, достойных людей, которые искренне пожелали бы заняться мальчиком. «Покачают головой, поцелуют, достанут какие-нибудь старые портки или рубаху да еще несколько злотых, но чтобы всерьез, чтобы осознать свой общественный долг — тут мы все так рассудительны! Наши же товарищи, стоит им пожениться, становятся бо́льшими обывателями, чем иной буржуй, словно им невтерпеж обзавестись всеми мещанскими добродетелями. Свинство, вот и все!»
Я слушал ее, и что-то внезапно шевельнулось в моей душе. Рождалось непривычное, странное чувство, но непонятно было, что оно означает. Наконец Марта говорит мальчику: «Что ж, Тадек, придется отдать тебя, видно, в приют?» А тот с готовностью и послушанием отвечает ей: «Хорошо, пани».
Это было уже слишком.
— Ну, а мне не отдали бы вы парнишку на воспитание?
— Не мелите языком, а то я на самом деле оставлю его здесь и делайте тогда, что хотите, с меня уже хватит.
— Я серьезно говорю. Я беру его.
— Шуточки шутите? Что вы с ним будете делать?
— А то, что делают с детьми: кормить буду, одевать, учить…
— Вы что, вправду?
— Да, пожалуй, вправду. Или нужно торжественно заполнить бумагу с гербовой печатью?