Я просто помолодел — вот что было мне необходимо, чтобы выздороветь. Пусть даже такая стычка — я ведь не Тадек, которому все это представляется грандиозным сражением, чем-то вроде битвы под Грюнвальдом, — на теперешнем сером фоне и этого достаточно, чтобы возродился интерес к жизни.
Подействует это благотворно и на наше движение в целом. Наши товарищи делают вид, будто ничего особенного не произошло, но в глубине души радуются и гордятся. А ведь, как ни говори, все получилось неожиданно, случайно.
Невелико событие — и велико. Я, да и многие другие, впервые в жизни видели, как народ схватился с казаками и с полицией. Во всяком случае, это крупицы чего-то нового, ростки будущего.
Война. Русский флот разбит под Порт-Артуром. Японская армия высаживается, не встречая сопротивления, не давая русским возможности сконцентрировать войска.
Часа два сидел я в отупении над «Курьером», где напечатаны эти новости. Не сразу понял даже, о чем идет речь. Медленно, словно бы не во мне, а за пределами моего сознания, начали действовать какие-то таинственные силы. Что-то тяжелое ворочалось в моем мозгу — трудно, беспокойно, отдаваясь болью. Казалось, в глубь моего существа проник могучий плуг и теперь его лемех перепахивал пядь за пядью все, чем я наполнен: установившиеся взгляды, опыт долгой жизни, догматы, которые казались незыблемыми, которые никто не подвергал сомнениям. Бороздил меня этот плуг, работал, сдирал с души старую, побуревшую дернину.
Вот так все там, внутри у меня, смешалось, а я читал и перечитывал уже в сотый раз телеграммы, напечатанные в «Курьере» крупным шрифтом.
Случилось такое, чего еще никогда не было. Никогда — я имею в виду эпоху, из которой мое поколение, как из источника, черпало выводы, сведения, понятия о справедливости и несправедливости. Случилось нечто противоречащее повседневным, усваиваемым с каждым вздохом, неизменяющимся реальностям жизни. Явление сверхъестественное, непонятное.
Неудивительно, что не сразу удалось мне обрести ясность мышления, — бывают новости столь значительные, что человек не в состоянии быстро переварить их.
Несокрушимая мощь…
С колыбели ощущал я се гнетущую тяжесть. Кто смел сомневаться в ней? Чья ненависть была столь слепой, чтобы пренебрегать ею?
До каждого уголка дотягивались ее щупальца. Сознание, что она действительно несокрушима, ядом отравляло мозг. Когда формировалось мое поколение, мудрая истина, что неволя есть неволя, рождала в людях спокойное, разумное равнодушие. Память о прошлом была предана забвению, проклята, кровавые события истории скрывали от детей, заботясь о рассудке всей нации. Искренне утешались отцы, умирали спокойно, видя, какой разумной растет молодежь.
Грудь привычно вдыхала отраву. Душа не устремлялась к высоким помыслам, достоинство дремало. Только легкомысленная варшавская сплетня позволяла себе презрительно отзываться об угнетателях, непрерывно рождала анекдоты, от которых никому но было ни жарко, ни холодно.
Обыватель же, человек порядочный, был в глубине души лояльным рабом. Его ненависть плавно переходила в тайное, стыдливое обожание властелина, — и вот он уже удивленно пожимает плечами, узнавая об освободительном движении в разных странах Европы. Слишком великим, всемогущим было самодержавие. Вырабатывалась кустарная философия, создавались неписаные правила. Остатки былого достоинства в том, чтобы смирить душу и память; последняя надежда — чтобы ничего большего не желать. Даже шепотом не говорилось об этом, а между том и эта философия, и эти правила самовластно направляли течение жизни.
Прочными, слишком прочными были кандалы, выкованные в течение веков и на века. Привыкли к ним ноги и привыкли руки. Движения стали экономными и заученными. Души дремали, опутанные вынужденным бездельем, не жаждали оторваться от мизерных, никчемных дел. И взгляд не устремлялся за пределы длины кандальных цепей, а уши отучились слышать их непрестанное позвякивание.