— Ты мальчик! — сказала она. — И здоров, как камень! Отныне я буду заботиться только о тебе — ты понимаешь — только о тебе…
«Нет крепче любви живущих! — подумал он. — Живые стоят над миром!»
Он бережно высвободил голову из ее судорожных объятий.
Через две недели молодые уехали на новом «Москвиче» к морю. Для Евтима наступили спокойные дни. От сердца отлегло, он смирился с жизнью. Ранним утром в день отъезда он помахал им из окна. Тихо рокотал мотор, лишь время от времени из выхлопной трубы с чиханьем вырывался сизый бензиновый дымок. Он видел белый жилет зятя и кусочек синего платья дочери. Машина тронулась; из окошка высунулась рука дочери, белая и тонкая, как шпага, нацеленная ему в сердце. Она махала и выглядывала, обернувшись назад, пока машина, свернув по аллее, не выехала на бульвар. Они скрылись, словно навсегда, за густой листвой тополей. Последнее, что ему запомнилось, было счастливое выражение на лице дочери.
— Сейчас она счастлива, — тихо сказал он жене.
— Разумеется, — равнодушно ответила она.
Он повернулся и взглянул на нее. Слабая улыбка появилась у него на губах.
— Ты все еще не простила ее?
— Такое труднее всего простить, — сказала она.
Оба долго молчали, стоя у окна. По бульвару, сверкая лаком сквозь ветви тополей, мчались машины.
— Знаешь, в чем дело? — сказал он. — Надо раз и навсегда что-нибудь понять… И тогда придет успокоение. Но самое трудное — понять…
5
Может ли человек понять все тонкости жизни? Вряд ли это ему по силам. Откуда же тогда придет успокоение?
В начале сентября они вернулись с курорта. Лицо ее сильно загорело, но уже не выглядело таким счастливым, как при отъезде, и даже подурнело, став совсем мальчишеским. Ясно выступали светлые морщинки вокруг глаз и складки в уголках бесцветных губ.
«Еще ребенок, а уже морщины! От кого научились современные девушки так безжалостно портить себе лица за лето? — думал он. — Впрочем, неважно, это пройдет. Самое главное — почему она выглядит не такой счастливой, как при отъезде?»
Эту загадку он не мог решить.
Но глаза ее по-прежнему светились любовью — в этом не было никакого сомнения. Она выглядела влюбленной пуще прежнего. Он наблюдал, как она ластится к мужу, виснет у него на плече, старается коснуться его пальцев, передавая что-нибудь за столом. Потеряв себя, она на все смотрела его глазами, следила за каждым его движением, за каждым взглядом, стараясь во всем угодить ему. Стоило отцу выронить нож на тарелку, как она уже злилась. Когда муж спал, а отец тяжелым шагом проходил по прихожей, она тоже выходила из себя. Если обед был недостаточно вкусным, она снова злилась, хотя прежде была очень неразборчивой в еде. Не так уж трудно было заметить и объяснить все это. Но любит ли он ее? Отвечает ли ей такой же нежной заботой?
Отец беспомощно терялся в догадках.
Его настораживали некоторые перемены в поведении зятя — сущие мелочи, но они бросались в глаза. Движения молодого человека стали вялыми и небрежными, он уже не так тщательно следил за одеждой. С независимым видом разгуливал он по просторной квартире, усаживался то в одно, то в другое кресло, позевывал, стал совсем неразговорчивым. За обедом он уже изредка подавал кому-нибудь нож или солонку, не всегда хвалил понравившееся блюдо. Лицо его оставалось невозмутимым, даже невыразительным, а взгляд рассеянным. Может быть, так и полагается вести себя человеку у себя дома… Ведь он не гость, а член семьи… А может быть, лишь сейчас проявляется его подлинное, равнодушное лицо, которое он скрывал под маской хороших манер?
Все раздумья отца оставались бесплодными. Они не давали покоя, но он не чувствовал себя несчастным. И никто в доме не страдал от нового образа жизни. Тогда зачем ломать сложившийся порядок неуместной подозрительностью и слежкой? Лучше всего, пока нет признаков опасности, ни во что не вмешиваться.
И все же он не стерпел, хотя ничего предосудительного не случилось. В начале октября зять вдруг ушел из театра, в котором работал. Прошла неделя, другая, а он благодушествовал, как ни в чем не бывало. Вставал, завтракал, куда-то уходил, возвращался поздно и зачастую один. По утрам старик слышал, как он напевает за коричневой дверью, но, выйдя в прихожую, зять сразу становился холодным и замкнутым. Лишь на третьей неделе он узнал от жены, что зять устроился на работу в ресторанный оркестр при одной из больших гостиниц.