Отец нахмурился и несколько дней избегал разговоров на эту тему, пока однажды вечером не остался наконец наедине с дочерью. Она сидела за столом напротив и лениво прихлебывала остывший чай. Настроение у нее было неважное — уголки губ капризно поджались, а нога нервно подрагивала под столом.
— Я хочу спросить тебя кой о чем, — сказал он.
Она посмотрела на него. В ее взгляде блеснула вызывающая настороженность.
— Хорошо, спрашивай…
Он прокашлялся, и лицо его слегка потемнело.
— Не понимаю, почему твой муж бросил театр…
— А почему бы и не бросить? — вызывающе спросила она.
— Отвечай, когда тебя спрашивают, — сердито сказал он. — Или выходи из-за стола!
Старый тигр показал лишь кончики когтей, но этого было достаточно.
— Потому что у него была просто… дохлая работа, — ответила она совсем другим тоном.
— Дохлая, — с недовольством пробормотал он. — А играть хулиганам, которые кривляются на дансинге, — это, по-твоему, искусство?
Дочь поджала губы.
— Папа, ты на самом деле очень устарел! — с досадой сказала она. — Я имею в виду твои взгляды. По-твоему, каждый, кто танцует, хулиган?
— Этого я не говорил, — хмуро возразил он. — Но достаточно одного, чтобы пропала охота играть. Иначе сам уподобишься хулигану.
— Это не так, — с неохотой сказала она. — Каждый человек должен честно выполнять свою работу. А кто и как воспримет ее, совсем другой вопрос…
— Я не знал, что у него такая работа, — сказал он. — Я думал, что он как-никак артист…
— Оркестранты джаза тоже артисты, — возразила она. — Играть Гершвина ничуть не легче, чем Шопена…
— Кто он, этот Гершвин?
— Есть такой композитор, — сдержанно ответила она.
— Надо полагать, что не из советских…
— Американец, — пояснила она дрогнувшим голосом.
— М-да! — пробурчал он. — Этого и следовало ожидать…
Она вспыхнула, но успела сдержаться. Голосок ее слегка дрожал.
— Папа, пора понять, что прошло время… разных там… — она чуть запнулась, — разных там Дунаевских. Нельзя всю жизнь петь о свинарках и трактористах. В конце концов это приедается до смерти…
— Вот в этом ты права! — язвительно сказал он. — Пора сочинить что-нибудь и для скучающих молодых супругов…
Она растерянно поглядела на него и резко поднялась с места.
— Если ты решил оскорблять меня…
— Нет, нет, — сказал он. — Не это важно! Главное, чтобы ты сама себя не оскорбляла.
Она снова села. Лицо ее порозовело от обиды.
— Послушай, папа, ты когда-нибудь думал, на что мы живем? И какие у нас нужды? Такой вопрос тебе приходил в голову?
Он умолк, ошеломленный неожиданной атакой.
— Да, я знаю, что ты думаешь — это мне ясно! — запальчиво продолжала она. — Дескать, есть у них здесь стол и крыша над головой, чего же больше? Так ты думаешь!
— Допустим… но, бросив театр…
— Бросил театр, — нетерпеливо перебила она. — А почему бросил театр? Как ты думаешь — на шестьсот левов можно прожить?
— Как — шестьсот?
— Так — шестьсот! — сердито отрезала она. — Ровно столько вы предусмотрели для поклонников Шопена. А на новом месте он будет получать вдвое больше. Это не пустяк. По крайней мере мне больше не придется унижаться перед людьми, которые уже не любят меня…
— Что ты говоришь! — воскликнул он, пораженный ее словами.
— Да я не про тебя! — с досадой отмахнулась она. — За что мне на тебя сердиться? Ты живешь вдали от людей, как в пустыне…
— Как так? — нахмурился он.
— Так! Ты думаешь, что и другие отцы вроде тебя? Осмотрись-ка хорошенько вокруг, и ты поймешь… — Она поднялась и резко добавила: — Зато придется унижаться перед тупицами… Администраторами ресторанов!
Лишь на следующее утро он понял, как глубоко задел его этот разговор. Он стоял у окна и впервые ничего не видел, а только размышлял. Неужели он совсем забыл, как дорога человеческая забота? И что значит дорожить каждым пустяковым левом? Если действительно забыл, то это плохо, очень плохо! Свобода проявлять себя! Инстинкт самосохранения! Эти понятия нигде не соприкасаются, лишь в воображении глупцов. И его собственная дочь не взлетела на крыльях, как вольная птица, а попала под серую сеть повседневных забот… Или не забот, а слепоты… Может быть, слепец завел в тупик ее по своим темным дорожкам без горизонтов?
Сил не хватало разобраться во всем этом. Он догадывался, что она хотела сказать своим намеком о людях, которые ее уже не любят, но боялся поверить.
Едва дождавшись рассвета, он вошел в комнату жены. Она спала, но, услышав шаги, медленно открыла глаза. Любовь сквозила в этом ее первом взгляде, как прикосновение нежной руки, но сердце его осталось холодным.