— Ты давала им деньги? — спросил он, подойдя к постели.
Она вздрогнула и покраснела. Да, все было яснее ясного. Он подсел к ней на постель и уже спокойно поглядел на нее.
— Я не сержусь на тебя, — сказал он. — Скорее, на себя…
— И на себя не надо сердиться, — сказала она. — Ты просто не привык…
— Давать?
— Нет, получать.
— Не понимаю, — сказал он.
Но она замолчала. Нелегко было спросить ее о том, что просилось на язык.
— Я не думаю, — сказал он, — что при этом ты хоть сколько-нибудь обидела их…
— Что ты хочешь сказать? — встрепенулась она.
— Ну, например, если дала не от чистого сердца…
По лицу ее снова разлился румянец.
— В сущности, я дала им, не тая ничего дурного, — сказала она. — Но трудно удержаться от скверных мыслей…
— А ты не верь таким мыслям.
Она молчала, закусив, будто маленькая, кончик смятого носового платка.
— Хочу верить тебе, — наконец промолвил он. — Худо будет, если ты отшатнулась от них потому, что до сих пор не забыла тяжелых слов дочери.
— А может быть, я вправе поступать так? — тихо сказала она.
— Нет, не вправе! — возразил он, тряхнув головой. — Потому что никто не поймет ее так, как ты. Даже в тех случаях, когда она сама себя толком не понимает.
— Об этом не беспокойся — себя-то они хорошо понимают.
— А ты себя? — нетерпеливо спросил он.
Она не ответила.
— Ты не думаешь, что мы оба невольно поставили ее в положение защищающейся стороны? — спросил он.
— Защищаться от нас? — с удивлением спросила она.
— Нет, защищать его!
Она вдруг поняла и умолкла, став жалкой и беспомощной.
— Если сержусь, то это не значит, что не люблю…
— Не знаю! Но тебе стоит немного призадуматься!
Он встал и подошел к окну. Холодный ветер срывал желтые листья тополей и разбрасывал их по пустынному бульвару… Как в ту осень, когда он был отрезан от мира… Он снова увидел себя прислонившимся к влажной бетонной стене камеры… Снова слышал свои мысли, летящие сквозь стены и крышу к небу. Вера, единственная на свете, чистая и нерушимая, сильнее нас, сильнее разума и страданий. Лишь надежда может сравниться с ней…
— Для каждого человека наступает свой час испытания, — сказал он, не оборачиваясь от окна. — Но никому не пожелаю такого жестокого, как у меня…
Эти слова вспомнились ему через полмесяца, когда он мчался в такси холодной осенней ночью. А пока жизнь текла внешне безмятежно. Как завелось, они уходили и приходили, сидели за столом, спали. Но он не знал, когда они уходят и возвращаются, не прислушивался по ночам к скрипу дверей. В непривычной, всюду проникающей прохладе он хранил спокойствие. Утренники тоже стали холодными, по горам стелился туман, уныло шумел ветер в оголенных ветвях деревьев. И больше не хотелось лететь ввысь — холодные ветры настигали его уже у окна, обдували лицо, осыпали росой открытую грудь. Не видно неба, не видно звезд, лишь холодные тучи шли бесконечной чередой невесть откуда днем и ночью. Все позади него зябко ежилось в своих легких чехлах: и кресла, и пуфики, и телевизор. Бокалы в буфете коченели как птицы на своих тоненьких стеклянных ножках. Медный поднос темнел с каждым днем. Но мужчина не замечал, как изо дня в день темнеют и лица окружающих.
Кто был виновен в этом? Солнце, спрятавшееся за тучами? Или тучи, закрывшие побледневший лик солнца? А может быть, чужой человек, вторгшийся к ним в дом, чтобы навсегда разделить их?
Он никак не мог додуматься.
Однажды ночью он проснулся от громких, настойчивых звонков телефона. Не спеша он встал с постели и, насупившись, вышел в прихожую. Когда зажглась лампа, ему на миг показалось, что он в чужом доме, — так уныло и запущенно выглядело все вокруг.
Он поднял трубку, проклиная горластое черное чудовище.
— Евтим, это ты? — прожужжал в ухо громкий, ясный голос генерала.
— Я, — ответил он.
— Можешь подъехать ко мне?
— Какого черта в такое время? — неприязненно ответил он.
— Дело касается члена твоей семьи.
Трубка вдруг кошмарно отяжелела в руках.
— Кого? — спросил он, не слыша собственного голоса.
— Страшного ничего нет, — успокоил его генерал. — Приезжай, на месте разберемся…
Не успел он собраться с мыслями, как на другом конце провода положили трубку. Разберемся на месте… Страшного ничего нет… Он подошел к коричневой двери и постучал. Ответа не было. Он постучал сильнее и с облегчением услышал, как за дверью зашевелились. Немного погодя дверь приоткрылась и в просвете показалось удивленное лицо дочери.