— Расстегни поскорей воротник, — озабоченно посоветовал брат.
С дрожью в коротких пальцах он распустил галстук, но расстегнуть воротничок ему не удалось…
— Испанский танец! — провозгласила женщина с рыжими волосами.
Вышла молодая русая женщина с перламутровой кожей. Торжественный стук кастаньет, взметнулась черная кружевная накидка, и жемчужная кожа ослепительно засияла перед глазами. Чуть слышно застучала кровь в висках, красный столик заколыхался и стал клониться набок. Мелькнуло на миг небо, пожелтелая трава, холодные овраги, в которых клубились паром источники. Черные волосы растекались, как живые, по гладкой белой спине…
— Сестры Шмидт из Федеративной Республики Германии в старом неумирающем канкане!
Кан-кан-кан-кан — стучала кровь в висках. Он ничего не видел, а снова летел к зеленому вечернему небу, пронизанному острыми красными мечами заката. Вот и облака — какие они горячие!.. Облака — как пена, которая медленно растекается по лицу. И когда ему показалось, что он уже тонет в облаках, он внезапно снова оказался на шатком стуле, смутно различая окружающее среди табачного чада, музыки, густого запаха разгоряченных тел и духов. В снопе прожекторных лучей мелькали стройные ноги в черных чулках, ослепительная белизна кружев, как облака, как пена, которая клубится и, жаркая и жуткая, обволакивает лицо… Небо…
Люди за соседними столиками повскакали с мест, но оркестр продолжал играть. Белая пена кружев замерла и окаменела, черная завеса опустилась над красивыми коленями. А оркестр играл, и саксофон во весь голос стремился к финалу.
7
Лишь следующей ночью он пришел в себя. Белые стены, белый потолок, белые высокие окна и мертвенный свет единственной электрической лампочки. В душе никаких воспоминаний. Необъятное мертвое спокойствие. В груди время от времени медленно, но отчетливо билось живое сердце.
Внезапно он увидел перед собой осунувшееся от горя лицо жены. И в тот же миг с поразительной ясностью вспомнилось все… Жив, он жив! Но радости он не почувствовал, ибо сознание все еще было окутано мраком. Вот — он может шевелить губами, руками… Но он не знал, что левая нога навсегда омертвела… Он закрыл глаза.
— Евтим! — тихо и ласково позвала жена.
Он снова открыл глаза. Мрак медленно рассеивался, он постепенно приходил в себя.
— Он вернулся?
— Вернулся, — солгала она.
— И она теперь счастлива?
— Да, счастлива, — солгала она.
Он помолчал.
— Нет, не счастлива! Но пусть не страдает, — вымолвил он лишь краем губ.
— Не думай о ней! — умоляюще сказала она. — Сейчас она радуется… А когда ты выздоровеешь, ее радости не будет конца…
Он медленно закрыл глаза и унесся в звуки музыки, доносившейся откуда-то издалека. Мрак быстро расступался. Из темноты проглянуло чистое, синее небо, блестевшее все ярче и ярче… Небо и надежда — пока человек жив, они всегда над ним и в нем.
Музыка замерла вдали.
Она повернулась к нему спиной, не зная, что он уже ничего не видит; ее худая, тонкая фигурка содрогалась, как тростинка на озере под дуновением вечернего ветерка.
Перевод Н. Попова.
Илия Волен
ИОВ
I
Николай Назаров — священник; точнее, он был священником. Как он принял священнический сан, почему взбунтовалась его душа, какие мысли волновали его и продолжают волновать — вот о чем рассказывается в этой небольшой повести.
У молодых Назаровых долгое время не было детей; годы шли, горечь от того, что у них нет ребенка, росла, лишала их обычных семейных радостей.
Но многое в жизни приходит тогда, когда уже и не ждешь, — «пресвитерша», как шутливо называл жену Назаров, родила мальчика. Нетрудно себе представить счастье родителей. Ребенка окрестили Стефаном — в честь деда — и устроили пышные крестины. Созвали все село. Сколько тут было угощения, выпивки, подарков!
Старый священник, крестивший ребенка, вытер усы, взглянул на Назарова своими синими колючими глазами и изрек:
— Вознеси небу благодарственную молитву!.. Господь, испытав страданиями веру праведного Иова из священной Библии, снова сподобил его детьми и дал ему богатства вдвое… Так и с тобой… Нарочно… Чтобы сугубой была твоя радость… Да будет благословенно имя господне! — И он протянул к Назарову рюмку.
Назаров чокнулся, отпил, но вместо ответа задумался.
Больше детей у них не было — сами не захотели. В те годы люди, пережив тяжелую войну и боясь бедности, а отчасти следуя моде, пришедшей с Запада, из Франции, предпочитали иметь одного ребенка. «Какой смысл? — рассуждали они. — Народишь полон дом детей, а потом им голодать да нищенствовать, дробить и без того раздробленное хозяйство! Лучше уж одного вырастить. Выучить его, в люди вывести… чтобы не мытарился он, разбивая мотыгой комья на борозде…» А Иона, жена Назарова, не желала иметь второго ребенка еще и потому, что не хотелось ей делить материнскую свою любовь между двумя детьми.