Когда богослужение кончалось и семинаристы начинали потихоньку продвигаться к выходу, архимандрит Антоний, откинув назад широкие рукава своей рясы, молча поднимал правую руку с вплетенными в пальцы янтарными четками и, нагнув голову, словно бык, оглядывал поверх сверкающих очков ряды семинаристов; затем он направлялся к аналою и оттуда, с возвышения, стоя перед царскими вратами, начинал свою проповедь…
Архимандрит Антоний специализировался по богословию в Германии, написал там диссертацию о Ницше, и теперь не проходило ни одной проповеди, чтобы он не упомянул его имени. Семинаристы настолько к этому привыкли, что уже заранее знали, в какую минуту оно будет произнесено, и тихо, но патетически суфлировали: «Ниц-шее!» И действительно, в следующий момент архимандрит Антоний, раскрыв рот и почесывая короткую жесткую каштановую бороденку, голосом витии восклицал: «Ниц-ше-е, который отрек бога, лишился рассудка!» Затем он говорил о милосердии и любви к ближним, а кончал тем, что обличал дисциплину в пансионе, бичевал «скверные» поступки семинаристов, призывая обратиться к «чему-то святому и сокровенному», внушая, что они должны «чинно» ходить в церковь, «чинно» вести себя в трапезной, «чинно» выходить из класса…
Архимандрит Антоний надеялся, что его сделают епископом, и постоянно вертелся в синоде. Он даже заблаговременно приобрел облачение, митру и посох. Во втором классе семинарии учился хорошенький, тихий, краснощекий мальчуган — его любимчик. Купив епископское облачение, архимандрит Антоний стал часто приглашать мальчика в свои покои: облачаясь в тяжелые, дорогие одежды, он надевал на голову митру, брал в руки посох и подолгу простаивал перед большим зеркалом в углу комнаты. Наглядевшись вдоволь, он оборачивался к мальчику и самодовольно спрашивал:
— Ну как? Идет?
— Идет, ваше преосвя… — путался и краснел мальчуган.
— Так, так!.. «Преосвященство»!.. Ты у меня пророк! — ласково трепал его по щеке ректор и добавлял: — Ну, а теперь подойди сзади, подними край мантии и иди за мной… чинно!..
И они шествовали по просторной комнате. Крепко зажав в руке холодный посох, чувствуя на себе тяжесть одежд, архимандрит ступал медленно и чинно, торжественно благословлял воображаемых богомольцев и тихо гнусавил молитвы.
Вскоре архимандрит Антоний действительно стал епископом Антонием Величским. Теперь каждое воскресенье он служил в семинарской церкви; в эти дни маленькая церковка бывала битком набита семинаристами и богомольцами из города. Храм наполнялся дымом кадильниц, в котором скрещивались окрашенные цветными стеклами лучи солнца, золотым блеском легонько потрескивающих свечей и витиеватыми церковными мелодиями; становилось тепло и душно.
Наконец сверху, с балкона, раздавались торжественные голоса хора и празднично начинали звонить три семинарских колокола, при этом второй издавал какой-то печальный полутон. Епископ Антоний, стоя в своих переливающихся золотом одеждах и митре перед позолоченными царскими вратами, тоже пел, манерно прикрыв веки. Тянул он нарочито дрожащим рассыпчатым дискантом — голос у него был дурной, и, увлекшись, он начинал верещать, как коза. Кончив петь, епископ заправлял за уши спутанные, взмокшие от пота волосы, сладко причмокивал губами и, приняв из рук молодого дьякона дикирий или трикирий, благословлял богомольцев, приподнявшись на цыпочки, будто пританцовывая.
Богослужение кончалось. Двор перед церковью заполнялся празднично одетой, веселой, возбужденной толпой. Нарядные барышни украдкой обменивались взглядами с толпившимися в сторонке бедно одетыми семинаристами. В покоях епископа на «угощение» собирались его ближние — богато одетые, красивые дамы. Епископ Антоний поступал воистину по-евангельски — своими близкими он считал тех, кто слушал и… исполнял «слово божие». Со своим братом — больным чахоткой сапожником, обремененным большой семьей да вдобавок еще и коммунистом, — епископ был в лютой ссоре и не встречался уже много лет. Некоторые семинаристы тайком ходили к брату епископа, и тот им рассказывал, как жесток и порочен Антоний Величский. А Назарову случилось самому в этом убедиться. Однажды, проходя задним двором семинарии, он увидел, как живодеры ловят подросших семинарских щенят и бросают их в крытый фургон. Епископ стоял тут же и, засунув руки в карманы коричневого подрясника, ухмыляясь, наблюдал за этой жестокой сценой.