«Священник… черноризец… Стать деревенским попом… Что, собственно, представляют собой наши священники?..» Он мысленно представил себе одного из них — отца Бориса, вспомнил, как был когда-то поражен, узнав, что тот стал священником: до этого отец Борис успел отслужить в солдатах, получил крест за храбрость. «С кем только я не воевал! — говорил он. — И пленных брал. Вот разве что болгар не приводилось убивать…» А священник соседнего села Камен Дол? Как понадобится он крестьянам, бегут в поле, где батюшка, повесив рясу и камилавку на грушу, повязав платком голову, жнет, копает или пашет на двух громадных рыжих жеребцах, трудится в поте лица своего… А отец Мартин, что гайдуком был в туретчину и чья слава по сей день жива в округе? А поп Андрей?[1] Но зато какие только анекдоты не выдумывает народ про попов! «Утром поп выходит во двор и, если не услышит в селе плача по покойнику, сердито кричит попадье: «Ставь, жена, мамалыгу!»
«Поп, когда захочет выпить, снимает рясу и камилавку, кладет рядом с собой и говорит, указывая на них: «Вот он — поп». А потом спокойно принимается пить».
А народные сказки, полные насмешек над попами! А поговорки: «Если хочешь, чтобы в селе был мир и покой, — свяжи попа». А молодежь, которая считает встречу со священником дурной приметой? И откуда все это берется? Что значит?.. А наш священник — отец Павел?
Отец Павел был на хорошем счету в околии. Чтобы не уронить своего высокого священнического сана, он в молодые годы не притрагивался к работе — по целым дням, бывало, сиживал на скамейке перед своим новым, ярко раскрашенным домом, рано заплыл жиром, стал жаловаться на болезни… В воскресные дни он витийствовал, надрывался в пустой церкви перед несколькими старухами: «Где староста? Где учителя? Где торговцы?» — вопрошал он. Исступленно говорил об упадке морали среди молодежи, поносил короткие платья и вообще моду. Он писал письма с протестами школьным инспекторам, в управление округа, в консисторию. Крестьяне его невзлюбили. Однажды на чьих-то похоронах дед Петко Неновский, наблюдая, как отец Павел режет хлеб, сказал: «Отче, вот если бы ты и на борозде был столь же проворен, как за трапезой! — И, обратясь к женщинам, добавил: — А вы, бабы, берегитесь. Держите каравай за краешек, а то как бы он вам пальцы не пообрезал!» Отец Павел поднялся при этих словах, побледнев как полотно, борода его и руки затряслись, а из горла вырвались только какие-то несвязные звуки. Он строго соблюдал церковные каноны, званый и незваный, ходил совершать требы. Года три назад зимой ему пришлось идти причащать в отдаленный хутор, он простудился и с тех пор все болел. Теперь отец Павел собирался уйти на покой, потому что был уже не в состоянии блюсти службу, как подобает. Консистория предложила Назарову стать священником.
«Священник! — размышлял Назаров. — А что тебе мешает стать хорошим священником? — одернул он самого себя. — Служить… служить народу!.. Народ…»
В это время он подошел к лесу, и осеннее великолепие поразило Назарова и прервало ход его мыслей. Взгляд его заскользил по бескрайнему солнечному простору: вверх — к вершинам Балканских гор, вниз — к Дунаю, его пленило красное сияние лесов, раскинувшихся по окрестным холмам. Он глядел, и в душе его рождалась сладкая печаль.
Постояв, Назаров вошел в лес. Весь лес, словно зал, был озарен изнутри огненным сиянием, деревья походили на зажженные золотые светильники, а листья — на маленькие язычки пламени; в первое мгновение они ослепили его. Пугливо оглядевшись, он, словно во сне, улыбнулся осеннему просветлению леса и на минуту поверил, что вот-вот из-за какой-нибудь коряги покажется безбородое лицо древнего лесного божества и в вековой тишине раздастся наивное блаженное хихиканье.
Назаров закрыл глаза и тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение. Каждое дерево — дуб, кизил, орешник — окрасило свою листву особым цветом, словно в каждом дереве скрывалась своя, особая мысль. И сейчас, как случалось всегда, когда он бродил по лесу или среди полей, Назаров впал в легкое молитвенное состояние. К кому обращала свой разнеженный взор его душа? Кому она молилась?.. «Народ! Да, народ!.. На этом я остановился, — вздохнул он. — Буду служить народу, людям…» Разве это плохо — учить людей любить друг друга, отдавать ближнему последнюю рубашку? Но… Как относится сам народ к богу, к вере? Наш народ вспоминает о боге чаще всего в минуты отчаяния, чтобы люто проклясть его или грубо выругать… И гораздо реже — в часы радости, чтобы поблагодарить. Кому он, по сути дела, крестится по утрам, когда восходит солнце?.. И перед тем, как начать пахоту или жатву? Новому богу или древнему божеству?.. В церковь он ходит только зимой, когда случится свадьба или отпевание, и с любопытством глазеет на расписные своды; глумится над церковными обрядами. Сколько раз Назарову доводилось слышать, как крестьяне шутливо просят священника кропить их только до пояса (ниже пояса они-де сами окропились), как вино, разбавленное водой, называют «крещеным», как к молитвенным словам — «аллилуйя», «господи помилуй» — подбирают соленые рифмы… Назаров с грустью вспомнил, как один западный писатель на целой странице описывает воздействие вечернего благовеста на христиан и то, как мать его, заслышав колокольный звон, обычно вскрикивает: «Боже, уже вечереет!» — и спешит покончить с дневными делами. «Господи, да неужто для нее колокольный звон всего-навсего заменяет часы!..» «Человек, поглощенный повседневными заботами, — продолжал размышлять Назаров, — живет почти чисто физически, затронута лишь поверхность его сознания… Человек не углубляется в суть явлений, мысль и чувства его не развиты… Я тоже, как все, скольжу по поверхности… а стоит мне попытаться… но это уже другое…» В это мгновение Назаров почувствовал на руке какое-то легкое пощипывание; он взглянул и машинально стряхнул на землю муравья.