Погруженный в свои мысли, Назаров сам не заметил, как вышел на солнечную поляну. В конце поляны, приподняв лапу, стояла лисица и настороженно смотрела на него. Когда Назаров пошевелился, она повернулась и затрусила обратно в лесок. «Ходила пить к роднику», — мелькнуло у него в голове. В двух шагах от него, словно накрытый ожившей трепещущей сеткой, шевелился большой муравейник. Повсюду в сухой серебристой траве копошились муравьи; они волокли соломинки, листочки, былинки, и каждый старался втащить свою ношу на самую вершину муравейника. Назаров проследил за муравьем, который тянул за собой сухую травинку. То один, то другой конец травинки за что-нибудь цеплялся, но муравей или возвращался назад, или менял направление, или делал такой рывок, что задние лапки его поднимались в воздух, и в конце концов освобождал травинку. Втащив ее на вершину, муравей постоял с секунду, переводя дух, а затем стремительно стал спускаться вниз, лавируя в муравьиной суматохе. «Вот так и нужно, — задумчиво произнес вслух Назаров. — Нужно дотащить свой груз до вершины… Если бы это был человек, он, вероятно, словчил бы и оставил его у подножия. Пусть, мол, другие тащат наверх!.. Для чего, в самом деле, нам дан ум?..»
Пестрая сорока села на соседнее дерево, увидела Назарова и тревожно застрекотала.
Его появление нарушило порядок простой и священной жизни леса.
Назаров стал спускаться в ложбину. Ее склоны поросли лимонно-желтыми вербами, кроваво-красной скумпией, темно-фиолетовыми, с металлическим отливом ежевикой и кизилом, коричневым дубовым кустарником. Эти новые яркие краски — под синим небом и добрым осенним солнцем — зазвучали в душе Назарова осенней симфонией. Кто украсил грудь земли этим бесценным, многоцветным убором?.. Поток, тихо журча, оглашал лесную тишину. Назаров двинулся вдоль ложбины. Мягкая болотистая почва, покрытая желто-зеленой ломкой травой, время от времени, словно дразня, начинала хлюпать у него под логами. Кое-где вода с волшебно-тихим звоном прозрачными струйками, извиваясь, бежала по граве, образуя то бурлящие водовороты, то низкие каскадики, рассыпалась гирляндами жемчужин и наконец, попав в светлые, но коварные «окна», успокаивалась. Там, где вода была стоялая, гнилая, из глубины всплывали и лопались пузыри; вода кишела здесь какими-то безымянными мушками, букашками, личинками. Назаров с трудом отвлекся от этого первичного мирка и вернулся к своим мыслям. «Народ… А ты, лично ты, как относишься к религии?» — обратился он к самому себе… С тех пор как он себя помнил, ему постоянно внушали страх перед богом и его карой, перед адом… и чтобы не быть наказанным здесь, на земле, или там, на том свете, он всегда ограничивал желания своей души и потребности своего тела. Он был так запуган, что причину любой жизненной неудачи, любого несчастья искал в каком-нибудь своем прегрешении перед богом. «Бог» завидовал тому, что он ест кислое молоко и брынзу, и вынуждал его во время длинных постов, а также по пятницам и средам довольствоваться хлебом и луком. Чтобы заслужить хорошую жизнь на этом свете и блаженство на том, он должен был протаскивать через игольное ушко свои любовные желания, ибо все, что исходило от «презренной плоти», было «грешно». Но как было спастись от мыслей и желаний, которые «всевышний» тоже видел и за которые тоже наказывал?! «Плоть должна подавляться здесь, на земле, чтобы душа получила вечное блаженство там, на небе». Постепенно он стал видеть в этом что-то грубое, эгоистичное, видеть какую-то хитрую сделку — выходило, что нужно быть добрым не ради самого добра, не ради общего благоденствия, а чтобы тебе заплатили за это на том свете, что нужно не делать зла не потому, что оно приносит вред другим, а чтобы тебя не наказали на том свете… «Но я — и тело и дух, — прошептал Назаров. — Увы, мне, как и другим людям, свойственны добро и зло, добродетели и пороки, любовь и ненависть, сострадание и жестокость… И порой, стоит восстать против ограничений, односторонности, калечащей силы религии, и ты — уже искалеченный — не останавливаешься на здоровом, нормальном, а впадаешь в другую крайность, стремишься удовлетворить буквально все свои желания, пережить все «сполна», наверстать «потерянное», вернуть «украденное»… Да, испытав сильные душевные страдания, ты, чтобы восполнить то, в чем тебе отказывает дух, неожиданно для самого себя начинаешь предаваться самым грубым физическим наслаждениям — реальным или воображаемым, — упиваешься болезненной сладостью греха, зла, ненависти, жестокости и сливаешься с грешной природой, потому что глубоко внутри себя человек любит грех… О, наслаждение грехом!» — прошептал он лихорадочно, словно не в себе, и вдруг очнулся от собственного громкого, нечестивого смеха.