Выбрать главу

Оригинально построена и новелла «Варшавянки» Г. Маркова. Сначала автор рассказывает о герое, потом герой рассказывает старику чабану о своих любовных приключениях: три истории, как три самостоятельные новеллы. Авторский голос врывается в повествование много раз, создавая представление о трех, по меньшей мере, временах: того, что было когда-то с героем, того, что происходит сейчас в дикой и пустынной местности, где герой, оставшись один из партии геологов, беседует с библейским стариком, и, наконец, того времени, в котором ведется авторское повествование. Но самое интересное не в этом. Автор предоставляет читателю самому додумывать многое, поминутно оговариваясь, что за подлинность слов такого-то он не может ручаться; что его герой подумал, может быть, и не так; а похоже, что и вовсе не так; что диалог между героем и его любимой, естественно, сочинен самим автором, так как герой его в том случае просто промолчал и т. д. и т. п. Не скрою, временами такой прием кажется надуманным. Само искусство, в известной мере, — допущение, а не протокольная запись, предположение, но не ручательство, фантазия, но не документ. Однако главная тенденция приема имеет все же под собой какое-то обоснование; «открытый прием» действует на нас по-своему убедительно: самое невероятное кажется вероятным.

Приключения болгарского Дон-Жуана в Польше едва заметно стилизованы под романтические повести прошлых времен. История чабана, забывшего людей и их отношения, беседующего «поименно» с каждой овцой, который, под влиянием магнетической силы внушения, вдруг представил себя на месте Дон-Жуана, — история эта настолько эксцентрична и романтизирована, что только в подобной «предположительной» и «неправдешной» рамке и может сойти за реальность. Думается все же, что Г. Марков не просто развлекает читателя. В «Варшавянках» через условную, я бы сказал, изощренную форму просвечивает мысль серьезная: полное «консервирование» в истории так же пагубно, как суетливое скольжение по поверхности современных впечатлений. В труде, нечеловечески тяжелом, герой находит исцеление от иллюзий и мечтаний, но еще ближе и теплее становятся ему люди.

Среди произведений этого двухтомника едва ли не самое сильное в художественном отношении — «Перед тем, как мне родиться». В этой новелле соединилось многое из поисков современного искусства. Полная свобода повествования, подчеркнутая субъективность интонации рассказчика, трагикомическая ситуация, цепкий глаз реалиста. Под покровом самоиронии и простого «человеческого любопытства» к занятным подробностям добруджанского быта автор проводит умную и ненавязчивую мысль о том, что прошлое наше, как бы мы его ни любили, не надо идеализировать, надо видеть его в реальных очертаниях. Это богатая и пестрая картина живой жизни, с ее смешными подробностями, часто с глубокими чувствами, страстями, заблуждениями, но всегда и с маленькими ежедневными открытиями, приближающими наше время, время, когда каждый из нас… должен «родиться» как личность, как гражданин. И. Петров написал вещь искрометно веселую, роскошную по рассыпающимся блесткам народного слова и народных характеров. В дыхании авторской речи нет никакой натужности. Сами излишества пародийных комментариев кажутся намеренным приемом; в этом смысле новелла И. Петрова заставляет вспомнить такие неумирающие образцы мировой литературы, как творения Рабле и Гоголя.

Лирический тон авторской речи, доброта, какая-то акварельная точность переходов отличают новеллу Й. Радичкова «Воскресенье». В ней есть почти детская наблюдательность, вера в ожидание простых чудес. Недаром так много места уделено в ней детям одного софийского двора. А посещение зоопарка, ироничный образ старого, уставшего льва в клетке, покупка кролика, ожидание волнующего чем-то вечера — все это как-то очень естественно и художественно-логично перерастает в прелестное лирическое отступление. Любовно говорит в нем Й. Радичков о золотоглавой Софии, которая последней прощается с заходящим солнцем. В композиции «Воскресенья» есть многое от лирического стихотворения. Роднит же эту новеллу со многими другими вещами последних лет доверие к факту, небоязнь «мелочей» жизни, умение в импрессионистских подробностях бытия видеть именно бытие, а не быт.