Чугун льется пламенной струей. Он стоит сбоку и часто забавляется, даже не заботясь потом, чтобы кто-нибудь видел это редкое зрелище. Смазав палец жиром, спокойно и быстро погружает его в огненную жидкость и вынимает. Такая забава существует у литейщиков. Не один палец в одно мгновенье сжигался таким образом. Тут нужно как-то особенно ставить палец. Малейший наклон – и пальца нет. Его предупреждают не делать этого. Но он делает. Палец вставлен, вынут… Палец цел, и на губах его – губах пожилого человека – блуждает молодая насмешливая улыбка…
Инструктор по физкультуре. Бегун, лыжник, альпинист. Среднесложенный, без подчеркнутой мускулатуры, без «прямого» затылка и других профессиональных признаков. «Старый» комсомолец. Был – видным работником спортивный организаций, но постепенно вытиснули: не искушен в тонкостях ведомственных отношений. Аккуратен, точен, сдержан, ровен. Охотнее всего руководит кружками. Удивительна умеет дисциплинировать занимающихся, причем без всяких увещеваний и окриков. Люди бегают по его команде, гнутся, делают гимнастику, ходят по праздничным дням на лыжах по двадцать километров, чуть ли не падают от усталости, обливаются после этого холодной ледяной водой и Стонут от счастья. Он никогда не шутит, но не бывает и мрачным. Сдержанно улыбается, слушая шутки других. Не выносит пошлости, рисовки, ухарства, молодечества. Когда к нему подбегает красавица – девушка спортсменка в щеголеватых, трусиках и, подбоченясь, кокетливо о чем-то спрашивает, он морщится и говорит (даже если жара):
– Лиза, не мерзни.
Знает высшую радость спорта – музыку движения, ритм правильной работы сердца, радость полновесных толчков крови. Цепочка лыжников в 10–12 человек, идущая во главе с ним лесами и полями в яркий морозный день, переживает высшую радость. Десятки и согни людей незаметно получают от него Входящие в плоть и в кровь уроки выдержки, бодрости, веры в жизнь.
Перед бегом он серьезно предупреждает своих учеников:
– Не сдавать на поворотах!
И это техническое указание – помнить про повороты, на которых труднее сохранить темп бега, – в его устах приобретает особый смысл. Этим потом руководятся в жизни, в работе, в серьезных затруднениях.
Наружность приятная: светлые открытые глаза, хорошо моющаяся светлая кожа, звонкий голос. На этой свежей коже, и звонком голосе и основано все его существование. К нему хорошо относятся. Так, неизвестно почему. Носит русскую рубашку, весело расшитую Явно плохо и мало работает. Никаких заслуг не было и нет, но относятся к нему все-таки хорошо.
Все эти светлые открытые глаза.
То тут, то там мелькает его рубашка, его неопределенное, вымытое лицо. Иногда кажется, что он страшно глуп, но забывают об этом мгновенно, как забывают о нем самом. Как-то не думается о нем:.
Шли годы. Его назначали на посты, снимали. Снимали без скандалов, назначали без торжеств. Он куда-то ездил, что-то возглавлял и всюду очень мало работал.
Сейчас он в Москве. Сидит, смотрит. Приходит на службу все в той же рубашке с расшитым воротником, вымытый, причесанный. Сидит, задает незначащие вопросы, курит, уезжает. Нельзя сказать, что его нет, но нельзя сказать, что он есть. Трудно сказать, что он делает, но нельзя сказать, что отсутствует. Где он?
– Не знаете, где Василий Иванович?
– Не знаю. Не видел. Посмотрите, пожалуйста, в этой комнате. Нет? Ну, значит, не пришел или, кажется в отъезде. Ах нет, он здесь, простите. Он вышел.
Идут годы. Была жена, теперь, кажется, другая. Тоже как-то неясно, неизвестно. Главное, не хочется знать. С годами отяжелел, расширился в плечах. Иногда брюзжит. Иногда упрямствует. Вдруг рассердится на кого-нибудь, и тут видно, что взгляд его уже не открытый, не светлый.
В последнее время часто болеет. Теперь он часто едет в отпуск. По необходимости. Сейчас уже это главное – отпуск, – а что было главным раньше – неизвестно. Особое уменье – незаметно жить, не обращать на себя внимание и не бросаться в глаза.
Волнение в городе. Стрельба. Толпы. Вдруг бегут. Все бегут! Он был в толпе человек в пятьсот. Толпа была прижата к дому. По мостовой неслись на грузовиках какие-то люди с винтовками. Внезапно один грузовик остановился, и озверевшие бандиты стали стрелять в упор в толпу. Пятьсот человек ринулись к двери магазина. Посыпалось со звоном стекло. Смертельная давка. Отчаянные крики. Кровь. Раненые. Он тоже хотел проникнуть в магазин, но кто-то сшиб с ног. Неизвестно, как это получилось – он оказался под ногами у обезумевших людей. Его топтал лес ног. Ему наступали на голову, на лицо, на грудь, на все тело. Он завыл, предчувствуя гибель. Он впился зубами в чью-то икру, разорвал ее до крови. Его остервенело били, но он продолжал впиваться в живое мясо. Окровавленными, полураздавленными пальцами он царапал навалившиеся на него тела. Он хрипел. Он пугал снизу отчаянным криком и, наконец, после неимоверных усилий, окровавленный и полураздавленный, все же встал и втиснулся в сумасшедший поток, врывавшийся в магазин сквозь обломки сломанной двери. И среди стонов и проклятий раненых он оглашал магазин диким! торжествующим криком: