Но вот однажды откуда-то из саксонских земель явился степенный и покладистый подмастерье; он приноравливался ко всему, работал как вол, выжить его было невозможно, так что в конце концов он стал как бы неизменной принадлежностью мастерской; много хозяев сменилось на его глазах, ибо в эти годы такие смены происходили еще стремительнее обычного. Иобст вытягивался в кровати как можно ровнее и неизменно, зимой и летом, удерживал место у стены. Он с готовностью принимал кислую капусту за рыбу, а весной скромно благодарил за кусочек ветчины. Он одинаково откладывал как маленький заработок, так и более значительный, ничего не тратил и только копил. Он жил не так, как другие подмастерья: никогда не ублажал себя пивцом, не водился с земляками или другими молодыми парнями, а стоял по вечерам у крыльца, балагуря со старухами, и когда был в особо доброжелательном настроении, помогал им ставить кувшины с водой на голову; спать он ложился с петухами, если только не было спешной работы, над которой он мог за сверхурочную плату сидеть ночь напролет. В воскресенье он также трудился далеко за полдень, даже в чудеснейшую погоду. Но не думайте, что он делал это бодро и радостно, как Иоганн, веселый мыловар. Напротив, он выполнял эту добровольную работу весьма неохотно и постоянно жаловался на тяготы жизни. И лишь далеко за полдень он по воскресеньям в заношенной рабочей одежде, громыхая туфлями, переходил улицу, забирал у прачки чистую рубашку, выглаженную манишку, высоченный крахмальный воротничок или красивый носовой платок и нес все это великолепие домой на вытянутых руках, шагая той изящной поступью, которая свойственна подмастерьям. Ибо многие подмастерья, даже будучи в рабочем фартуке и стоптанных башмаках, соблюдали в своей походке особую жеманность, как бы указывающую на то, что они витают в высших сферах; особенно в этом изощрялись просвещенные переплетчики, веселые сапожники и некоторые чудаковатые гребенщики.
Возвратясь в свою каморку, Иобст долго обдумывал, стоит ли ему в самом деле надевать чистую рубашку или манишку, - ведь при всей своей кротости и праведности он был порядочным неряхой, - или же прежнее белье можно проносить еще неделю, а ему лучше всего остаться дома да еще малость поработать. И нередко он снова садился на свое место, скорбя о тяготах и трудностях земной жизни, и снова с досадой принимался вырезать гребенки или превращал рог в черепаху, делая это так безвкусно, с таким отсутствием воображения, что всегда украшал гребенку все теми же тремя унылыми кляксами; ибо, когда что-нибудь не было точно предписано, сам он не прилагал к делу ни малейшего старания.
Если же он решал прогуляться, то тщательно наряжался в течение часа или двух, брал свою тросточку и чинно шествовал за городские ворота. Здесь он подолгу торчал со смиренным и скучающим видом и вел нудные разговоры с такими же праздными людьми, тоже не знавшими, куда деваться, например - с какими-нибудь полунищими зельдвильскими стариками, которым уже не на что было пойти в трактир. Вместе с ними он охотно останавливался перед строящимся домом, недавно засеянным полем, яблоней, которую буря разломила пополам, или перед новой бумагопрядильней и усердно разглагольствовал обо всех этих предметах, об их необходимости и стоимости, о видах на урожай и о состоянии посевов, - словом, обо всем том, в чем ни черта не смыслил. Вдобавок все это было ему совершенно безразлично; но, во всяком случае, в этих разговорах он коротал время самым, по его понятиям, дешевым и занимательным образом, и старики называли его любезным и рассудительным саксонцем, потому что сами тоже ничего не смыслили. Когда зельдвильцы основали большую акционерную пивоварню, от которой они ожидали значительного оживления в делах, и был заложен обширный фундамент. Иобст стал по воскресным вечерам зачастую, с понимающим видом, бродить по участку и, по-видимому, с живейшим интересом следил за ходом работ, словно был знатоком строительного дела и величайшим любителем пива. "Вы только поглядите, восклицал он раз за разом, - это замечательное дело! Крупнейшее предприятие! Но денег нужна прорва! Одно досадно; по мне, вот эти своды надо бы вывести поглубже, а эту стенку сделать чуть-чуть потолще!"
На самом же деле он, судя и рядя обо всем на свете, беспокоился только об одном - как бы не опоздать и вернуться к ужину засветло. Это было его единственной провинностью перед хозяйкой - он никогда не пропускал воскресного ужина, что почти всегда делали другие подмастерья, и ей приходилось из-за него одного сидеть дома или как-нибудь иначе о нем позаботиться. Получив свой кусочек жаркого или колбасы, он еще немного копошился у себя в каморке и затем ложился спать в приятном сознании, что отлично провел воскресный день.
При таком непритязательном, кротком и степенном нраве ему, однако, не была чужда легкая, затаенная ирония; казалось, он втихомолку забавляется легкомыслием и суетностью света, серьезно сомневается в величии и значительности дел земных и тщательно скрывает более глубокие думы. И действительно, он иногда строил такое умное лицо, в особенности когда с деловым видом вел свои воскресные разговоры, что легко можно было вообразить, будто в его уме зреют глубокие замыслы, по сравнению с которыми все, что предпринимали, строили и создавали другие, должно было казаться детской игрой. Великий план, владевший Иобстом днем и ночью, план, который был его тайной путеводной звездой в течение всех тех лет, когда он работал подмастерьем в Зельдвиле, состоял в том, чтобы непрестанно копить заработанные деньги, покуда их не хватит на приобретение гребеночной мастерской, в тот вожделенный день, когда она снова будет продаваться; таким образом, он в свой черед станет хозяином и самостоятельным мастером. Эта мечта стала основой всех его действий и средоточием всех его стремлений, ибо долгое наблюдение убедило его, что прилежный и бережливый человек непременно добьется успеха в жизни, если будет спокойно идти своей стезей и из беспечности других сумеет извлекать лишь пользу, а не убытки. А став хозяином, думал Иобст, он быстро заработает достаточно денег, чтобы приобрести права гражданства, и устроит свою жизнь так умно и целесообразно, как еще ни один житель Зельдвилы, не заботясь ни о чем, что не способствует умножению его достатка, не тратя ни гроша понапрасну, но извлекая как можно больше выгод из праздной суеты этого городка. План был столь же прост, сколь правилен и понятен, в особенности потому, что Иобст проводил его добросовестно и настойчиво; он уже отложил изрядную сумму, которую старательно прятал и по тщательному расчету надеялся со временем округлить настолько, чтобы достичь поставленной цели. Неестественно в этом продуманном и мирном плане было лишь то, что он вообще пришел Иобсту в голову, поскольку ничто в его сердце не побуждало его поселиться именно в Зельдвиле; он не питал особого расположения ни к самому городку, ни к людям, ни к политическому строю этого края, ни к его обычаям. Все это было ему столь же безразлично, как его собственная родина, по которой он никогда не тосковал; в сотне других мест на белом свете он, при своем трудолюбии и своей праведности, мог бы обосноваться так же прочно, как здесь; но это не было делом свободного выбора: по свойственной ему ограниченности, Иобст цепко ухватился за первую подвернувшуюся ему нить надежды, уповая, что она приведет его к благополучию. Говорят: где мне хорошо, там моя родина! Этой поговорке можно найти оправдание, когда речь идет о тех, кто действительно находит в новом отечестве необходимые, более благоприятные условия для своего преуспевания, кто по доброй воле пускается в путь, чтобы мужественно добиваться успеха и вернуться домой обеспеченным; или о тех, кто толпами бежит на чужбину от невыносимых условий жизни и, внимая зову времени, участвует в новом переселении народов за моря, или находит где-нибудь более верных друзей, чем у себя дома, или завязывает отношения, более отвечающие их сокровенным склонностям; или, наконец, о тех, кого удерживает в чужом краю та или иная благородная привязанность. Но все эти люди, куда бы они ни попали, любят ту страну, где обрели благополучие, и тем самым сохраняют в себе человеческое достоинство. Но Иобст почти не отдавал себе отчета в том, где, собственно, он находится; государственное устройство и обычаи швейцарцев были ему непонятны, и он только говаривал иногда: "Да, да, швейцарцы - политики! Политика, конечно, я думаю, прекрасная штука, если имеешь к ней склонность. Что до меня, я не знаток этого дела, у нас дома это не водится". Нравы зельдвильцев были ему противны и внушали страх, а когда в городе подымалось волнение или затевалось уличное шествие, он, весь дрожа, забивался в дальний угол мастерской и в ужасе ждал злодеяний и убийств. И все же единственной его мечтой, его глубокой тайной было желание остаться здесь до конца своих дней. По всему лицу земли рассеяны такие праведники, осевшие в том или ином месте только потому, что нашли там случайный источник благосостояния, к которому присосались, - без тоски по старой родине, без любви к новому отечеству, без широкого кругозора, без пристального внимания к окружающему; и похожи они не столько на людей со свободной волей, сколько на низшие организмы, на причудливых микроскопических зверюшек или на семена растений, которые по воздуху и воде переносятся волею случая в те места, где затем произрастают.