К свойственному братьям нелепому мотовству прибавилась еще и страсть к карточной игре, которой они безудержно предавались целыми неделями. Заманив к себе простачков, они обыгрывали их в пух и прах, а затем, чтобы не запятнать свою рыцарскую честь, давали им отыграться, покуда пострадавшие с лихвой не возвращали себе утраченное. Но долго ли, коротко ли - все это привело к печальному концу. Один за другим вынуждены были братья покинуть родовой замок, а последнему из них пришлось с величайшей поспешностью отказаться от древних феодальных прав и поборов, от лесных и пашенных угодий, усадьбы и парка и спастись бегством. Один из братьев так обнищал, что где-то на чужбине окончил свои дни в работном доме, второй некоторое время жил один-одинешенек к заброшенной лесной сторожке, но, преследуемый кредиторами, изнуренный болезнями, поневоле оставил это жалкое пристанище и скрылся в дальних краях; третий снова поступил на военную службу в чужой стране и там погиб.
Правда, мятежный юмор не изменял этим самодурам до последней минуты. Прежде чем покинуть родовой замок, они приказали своему придворному деревенскому живописцу изобразить на стенах все приведшие их к гибели шутовские выходки и проделки, вплоть до той, которую они учинили, когда в последний раз вершили суд; за печкой были начертаны пышные названия всех уступленных ими грамот и привилегий; на лесной полянке, освещенной луной, резвились лисицы, зайцы, барсуки, весело играя различными атрибутами утраченной феодальной власти. А над входной дверью братья велели увековечить себя самих, как они напоследок, держа шляпу под мышкой, с важным видом переходили у межевого столба границу былых своих владений. Внизу вверх ногами было начертано слово: "Аминь!".
Рассказав в письме к Саломее эту мрачную повесть, Соломон Ландольт выразил скорбное опасение, не проснется ли в нем злосчастная кровь трех дядюшек и не постигнет ли его их судьба, которая лишь благодаря некоей счастливой звезде миновала его благородную мать. Но именно поэтому, заключил он, вполне вероятно, а быть может, и закономерно предположить, что гибельные черты вновь оживут в нем самом. Правда, он твердо решил всеми силами и средствами бороться с этим. Однако он должен признаться, что за время своих странствий уже наделал карточных долгов на большую сумму и мог покрыть их только благодаря тайной помощи матери. Далее - гласил его рассказ - он на чужие деньги без ведома отца содержал верховых лошадей, хотя это ему не по карману. А в отношении наличных денег он почти уверен, что вряд ли когда-нибудь научится расходовать их так осмотрительно, как приличествует главе семьи с ограниченными средствами. Даже более привлекательные черты характера дядюшек - склонность к верховой езде и охоте, к веселым шуткам и проказам, - и те, уверял Ландольт, проявляются в нем, вплоть до страсти к малеванию; в замке Велленберг, где его отец был фогтом, он еще подростком при помощи угля и красного карандаша изобразил на стенах сотни воинов.
Эти тяжкие сомнения, писал Ландольт далее, он, как порядочный человек, считает себя не вправе утаить от обожаемой им мадемуазель Саломеи, а напротив, усматривает свой долг в том, чтобы дать ей возможность, прежде чем она переступит порог будущего, окутанного непроницаемой завесой, зрело обдумать этот важный шаг; ее дело решить, дерзнет ли она затем, уповая на помощь божественного провидения, стать его спутницей или же, руководствуясь справедливой, похвальной осмотрительностью и вполне свободно располагая своей особой, захочет уберечь себя от неизвестной судьбы.
Едва отослав письмо, Ландольт уже пожалел о том, что написал его. Ибо в ходе изложения то, что он хотел сообщить, стало более веским, так сказать более правдоподобным, и, в сущности, хотя он бодро смотрел в будущее, все обстояло именно так, как он писал. Но было уже поздно что-либо изменить, и вдобавок он все же испытывал потребность по результату узнать, насколько глубока привязанность к нему Саломеи.
А результат не замедлил сказаться. Саломея уже призналась матери в том, что произошло между ней и Ландольтом: событие обсудили с участием отца девушки и, в виду неопределенной будущности молодого человека, нравившегося всем, но никем не понятого по-настоящему, этот брак был признан нежелательным и даже опасным; а когда получилось еще и письмо, родители воскликнули: "Он прав, он свято прав! Честь и слава ему за его благородную откровенность!".
Прелестная Саломея, для которой жизнь, обремененная заботами, а тем паче несчастная, была невообразима, весь следующий день проплакала горькими слезами, а затем написала неосторожному испытателю ее сердца письмецо, гласившее: "Этому не суждено быть! Не суждено по многим важным причинам! И пусть он больше не помышляет об этом, но сохранит ей свою дружбу, как и она всегда будет дружески, сердечно к нему расположена и готова служить ему, чем только возможно".
Спустя несколько недель она обручилась с богатым человеком, имущественное положение и душевный склад которого не оставляли никаких сомнений в том, что ее ждет спокойное, надежное будущее.
После этого Ландольт полдня слегка грустил. Но затем он подавил сожаление и с ясной улыбкой сказал себе, что избег немалой опасности.
ПАЯЦ
Имя той возлюбленной, которую Ландольт прозвал Паяцем, можно привести полностью, так как весь ее род вымер. При крещении ей дали старинное имя Фигура; она приходилась племянницей умнейшему члену городского совета и реформационной палаты господину Лею, следовательно, звалась Фигура Лей. То было полное непосредственности существо с золотистыми кудрями, которые изо дня в день доставляли ее парикмахеру жестокие мучения, так как только с величайшим трудом можно было подчинить их прихотям моды. Фигура Лей с утра до вечера плясала, резвилась и придумывала бесчисленные проказы, развлекаясь ими в одиночестве и на людях. Только в пору новолуния она вела себя потише; в эти дни ее глаза, где глубоко залегло лукавство, напоминали синеватый прудик, на дне которого незримо таятся серебристые рыбки, редко-редко поднимаясь на поверхность, когда комарик слишком близко подлетит к зеркальной глади.