У него был на изящном свитке пергамента точный список всех блудниц, и как только он обнаруживал в городе или его окрестностях какую-нибудь новую дичь, он тотчас же заносил имя и адрес в свой список, так что распутные сынки александрийских патрициев не могли бы найти лучшего проводника, чем усердный Виталий, если бы он пожелал преследовать менее святую цель. Однако, хотя монах и выманивал у них хитростью в шутливой беседе немало новых сведений и указаний по этой части, сорванцам этим никогда не удавалось выведать что-либо подобное у него самого.
Список этот он носил свернутым в серебряном футляре в своем капюшоне и бессчетное число раз вынимал его, чтобы вписать только что открытое им легкомысленное имя или пересмотреть прежние, пересчитать их и прикинуть, которая из обладательниц - ближайшая на очереди.
Затем, разыскав ее поспешно и полупристыженно, он взволнованно говорил ей: "Подари мне следующую ночь после сегодняшней и не обещай никому другому!". Придя в назначенное время к ней в дом, он проходил мимо красотки в самый отдаленный угол комнаты, опускался там на колени и всю ночь горячо молился вслух за обитательницу дома. На рассвете он покидал ее, строго запретив ей разглашать, что он у нее делал.
Он занимался этим уже немалое время и приобрел себе отвратительную репутацию. Ибо в то время как он тайно, за закрытыми дверьми в жилищах блудниц, потрясал и трогал своими горячими, громовыми речами и трепетно-сладкими молитвами не одну заблудшую душу, которая после этого, погрузившись в самое себя, вступала на путь благочестивой жизни, на людях он как будто нарочно стремился прослыть развратным и грешным монахом, который весело барахтается в водовороте жизни, выставляя напоказ свое духовное одеяние как знамя позора.
Если вечером, когда уже начинало темнеть, ему случалось быть в почтенном обществе, он восклицал как бы невзначай:
- Э, да что же я? Чуть было не забыл, что меня ждет смуглая Дорида, моя маленькая подруга! Тысяча чертей, я должен торопиться к ней, чтобы она не вздумала на меня сердиться.
Если при этом его корили, он восклицал, как будто рассерженный:
- Вы думаете, я из камня? Вы воображаете, что господь бог не создал женщин для монахов?
Если же кто-нибудь говорил: "Отец мой, сбросьте-ка лучше рясу и женитесь, чтобы не смущать других!" - он отвечал: "Кто хочет, пускай возмущается, пусть хоть головой об стенку бьется! Кто мне судья?".
Все это он говорил громогласно и весьма ловко разыгрывал из себя человека, который защищает дурное дело многословными и наглыми речами.
И он шел и ссорился у дверей этих девок с соперниками и даже дрался с ними, раздавая немало увесистых пощечин, когда слышал: "Долой монаха! Неужели этот поп оспаривает у нас место? Проваливай, лысый черт!".
И он был таким упорным и навязчивым, что в большинстве случаев победа оставалась за ним и он незаметно проскальзывал в дом.
А на рассвете, вернувшись в свою келью, он падал ниц перед богоматерью, единственно во славу которой он и пускался на все эти приключения и принимал на себя хулу света, и если ему удавалось спасти заблудшую овечку и поместить ее в какую-нибудь святую обитель, он испытывал перед лицом царицы небесной большее блаженство, чем если бы обратил в христианскую веру тысячу язычников. Ибо он находил особую прелесть мученичества в том, чтобы казаться всему свету грязным развратником, в то время как пречистая дева, конечно, знала, что он никогда еще не прикасался к женщине и невидимо для других носил венчик из белых роз на своей терпевшей столько поношений голове.
Однажды он услыхал об одной особенно опасной женщине, которая вследствие своей необычайной красоты натворила много зла и была даже причиной кровопролития, так как некий знатный и жестокий воин осаждал ее двери и укладывал на месте всякого, кто затевал с ним ссору. Виталий тотчас же вознамерился вступить в борьбу с этим исчадием ада и победить его. Он не стал вносить имя грешницы в свой список, а отправился прямо к ее дому и в самом деле столкнулся у двери с одетым в пурпур воином, который надменно прогуливался, держа в руке копье.
- Проваливай, монашек! - насмешливо крикнул он благочестивому Виталию. - Как ты смеешь копошиться тут, возле моего львиного логова? Небо для тебя, а мир для нас!
- Небо и земля, - воскликнул Виталий, - купно со всем, что в них есть, принадлежат господу и его веселым слугам. Убирайся прочь, разряженный болван, и пусти меня, куда мне нравится идти!
Воин в гневе взмахнул древком своего копья, чтобы ударить им монаха по голове, но тот выхватил из-под рясы сук мирного оливкового дерева, отбил удар и угодил буяну в лоб с такой силой, что тот почти потерял сознание; после этого воинственный монах хватил его еще несколько раз по носу, пока солдат, совершенно оглушенный, не обратился с проклятиями в бегство.
Таким образом, Виталий победоносно проник в дом, где на верху узкой лестницы стояла женщина с лампой в руке, прислушиваясь к шуму и крикам. У нее была необыкновенно высокая и статная фигура, крупные, красивые, но своенравные черты лица, вокруг которого ниспадали, подобно львиной гриве, волны пышных рыжеватых волос.
С презрением взглянула она вниз на приближающегося Виталия и сказала:
- Куда ты?
- К тебе, голубка, - ответил он, - разве ты никогда не слыхала о нежном монахе Виталии, о веселом Виталии?
Но она грубо возразила, загораживая лестницу своей мощной фигурой:
- А деньги у тебя есть, монах?
Он ответил озадаченно:
- Монахи никогда не носят при себе денег.
- Тогда катись своей дорожкой, - воскликнула она, - иначе я велю выгнать тебя из дома горящими головнями!
Виталий, совершенно растерянный, почесал за ухом, так как о такой возможности он не подумал; создания, которых он до сих пор обращал на путь истинный, разумеется, потом уже не думали о греховном вознаграждении, а необращенные довольствовались наглыми словами по его адресу в наказание за потерянное из-за него драгоценное время. Здесь же он вообще не мог попасть внутрь, чтобы приступить к своему благочестивому делу, и все же его тянуло превыше всякой меры укротить именно эту рыжую дьяволицу; ибо статные, красивые человеческие создания всегда соблазняют чувства, заставляя приписывать им большую человеческую ценность, нежели они имеют в действительности. Он стал смущенно шарить в своем одеянии и наткнулся при этом на тот самый серебряный футляр, украшенный довольно ценным аметистом.