- Слушаю-с. Прикажете к обеду?
Василий Иваныч поднес, задумчиво улыбаясь, к носу казачка пухлый свой палец с железным масонским перстнем. Смешливые морщины поползли к нему на румяный лоб.
- Тебе ведь пятнадцатый пошел, Якутка?
- Шестнадцатый, сударь.
- Женить тебя, братец, пора. Желаешь?
- Воля ваша.
- Аксюшу посватаю за тебя. Что?
- Так-с, ничего.
- Небось, не женю. Женатый что за слуга? Проживешь и так.
Ягутка вздохнул.
- Пожалте чай кушать.
Василий Иваныч неслышно в туфлях прошел через сени на крытую узкую террасу. Хоть дом и не больно велик, да хороши зато кладовые: каменные, просторные, всякого добра вволю. Покойный родитель Василия Иваныча, генерал-лейтенант Хлопов, сражался с французами в двенадцатом году и награжден был от Благословенного по заслугам. Дом этот он построил и прожил здесь целый год. Да никак привыкнуть не мог генерал к деревне, скоро заскучал и в Питер собрался с сыном; там и помер за зеленым столом, держа в простреленной под Бородином руке вистовую марку. Василий Иваныч перевез родительский гроб в деревню; думал было тотчас вернуться в столицу, доучиваться хотел, да отложил сперва на годик, там на другой, а потом и вовсе рукой махнул. Так день за днем, год за годом, глядь - и прошмыгнуло ровнехо-нько сорок лет. Что ж? Сказать правду, даром, что ль, жил в вотчине Василий Иваныч? Сад-то какой развел, другого не сыщешь такого по всей губернии. Яблочным царьком недаром слывет в округе. "Хлопов? какой еще Хлопов? Василий Иваныч? А, так ведь это наш яблочный царек! Да". Смотрит на свой сад Василий Иваныч из-за точеных перил, пускает самодовольно синие кольца Жукова из черешневой длинной трубки.
Сад, раскинутый на двенадцать десятин, весь искрился и сверкал под солнцем. В весеннюю пору трепещет он под лебяжьим, нежным, как одуванчик, пухом и белеет издалека, будто вымазанный сметаной. В майский полдень, не шелохнувшись, замрет в истоме, а над ним так и стонет, так и журчит, распевая, жаркий пчелиный гуд, и переливами сладкими ветер, вея, мчит от него воздушные, дышащие медом волны. К лету ближе начнет сад темнеть, румяниться, загорать, станет голубоватым, голубым, синим, сине-лиловым, а там незаметно расцветится весь белыми и красными полосами. Но нет лучше времени, как сейчас: яблоки все до единого поспели и налились сластью; тяжелый апорт сквозит расплавленным янтарем, румянец на красном наливе рдеет, как у новобрачной, круглый анис будто облит кровью, и крепкая зелень антоновки засмуглела, а в украинский сочный мАлет солнце, брызнув горячим пурпуром, застеклило застывшие ярко пятна матово-белой кожей. За ленивыми листьями яблоки, те, что постыдливей, прячутся, тайком улыбаясь хозяину, как красные девицы, а другие напоказ обнажают смело свою красу. И дрожит, переливается сад под зеркальными утренними лучами, и далеко, куда глаз ни хватит, в светлой тишине все те же нежные колышутся переливы, все тот же пурпур, и отблески, и сверканья, и ярь медяная, и золото, и янтарь.
II
На террасу вынес расторопный Ягутка чаю на подносе. Василий Иваныч, поглаживая мягкие щеки, пыхнул раза два из трубки, передал ее казачку и прихлебнул.
Тут зазвенел вдруг издали откуда-то развеселый колокольчик, тонкий, как стеклянная трель; утихнув на миг, залился и опять пропал; вот, вынырнув снова, звякнул заливисто и засмеялся ближе.
- Дормидонт Петрович приехали, - заметил Ягутка.
Колокольчик будто пригоршней мелкого серебра по стеклянной доске ударил; гулко жужжат веселыми шмелями басистые глухари; кучер, видать, своего дела мастер: на всем ходу придержал кнутовищем зычный колоколец, и под медовый хохот бубенчиков рьяная тройка вкатила на барский двор бережно и плавно.
- Дормидонт Петрович, сосед дорогой! Здравствуйте! Ягутка, шевелись, братец! Чаю Дормидонт Петровичу!
- Нет уж, от чаю увольте, Василий Иваныч, - загремел, задыхаясь, Дормидонт Петрович Мухтолов, отставной майор, толстый и дюжий, в архалуке клетчатом и в красном гусарском картузе. Вылезши из коляски, майор разгладил любовно обеими руками огромные, до плеч, черные с желтой подпалиной, как два волчьих хвоста, усы, обнял хозяина и расцеловался с ним звонко.
- Нет, за чай премного благодарствую, Василий Иваныч, нет ли у вас другого чего погорячее?
- А не рано ли будет?
- Эва! Оно и видать сразу, что штатский вы человек. В полку, бывало, встанешь это утром, хватишь чарки четыре рому заместо чаю да так и ходишь потом день целый злющий, как клоп. А вот под Варной мы стояли...
- Приготовь закусить, Ягутка. Что ж, по саду покуда погуляем, Дормидонт Петрович?
Майор, подмигнув лукаво, выставил желтые зубы из-под пушистых усов.
- Неужто забыли, Василий Иваныч, уговор-то наш? А я помню.
- Какой еще уговор?
- Опять штатский, дважды штатский и трижды штатский! Много ль намедни выпили, а уж и память у вас отшибло.
Пока Василий Иваныч, недоумевая, потирал подбородок и морщил розовый лоб, насасывая янтарь успевшей погаснуть трубки, майор, суетясь, поспешно вытащил из дорожного баула обтянутый зеленым сафьяном плоский ящик. Упали быстро отстегнутые ремни; сверкнула красного дерева, изукрашенная перламутром, с серебряными, гербовыми на углах, скобками крышка. Все подмигивая и хитро улыбаясь в усы, Мухтолов ключиком отпер ящик. На фиолетовом бархате ослепительно заиграла золотой насечкой пара великолепных лепажевских пистолетов.
- Вспомнил! - взмахнув чубуком и осыпая себя золой, вскричал Василий Иваныч. - Ведь мы поспорили с вами тогда, кто лучше стреляет.
- Правильно-с! Точно-с! Нанесли вы мне тогда немаленькую обиду: стрелять-де я не умею. Это я-то, майор Мухтолов, эскадронный командир, старый гусар Ахтырский! Чтоб я не умел стрелять! Атанде, сударь, атанде-с! Кабы только не старость моя, хоть сейчас под Севастополь. Уж я показал бы этим туркам-подлецам, где раки зимуют!
Фыркнув гордо, грудь вперед, майор лихо взбежал на крыльцо с ящиком в руках. Покуда Василий Иваныч приказывал вполголоса казачку, а мухтоловский кучер под навесом выводил, распрягая, серых жеребцов, в сенях раза два подымался бабий визг, беготня, крики и раскатис-тый гусарский хохот. Скоро показался сам Дормидонт Петрович, крутя могучие усы и сверкая зубами. Копна с проседью черных густых его кудрей была всклокочена и щека пылала.
- Баб ваших шуганул; заспались больно. Распустили вы их совсем, Василий Иваныч. Какая это там черненькая у вас? Новая? Что-то не видал.
Василий Иваныч замигал, сощурившись желтыми бровями, взял не спеша у Ягутки раскуренную трубку, затянулся и, хмурясь слегка, выпустил струю дыма.
- Левашовская, солдатка.
- Хо-хо! Да вы не серчайте, Василий Иваныч. Я было ее того, так она меня... Хо-хо! Лизнула всей пятерней по щеке да в волосы вцепилась. Огонь-бабенка.
Василий Иваныч улыбнулся во весь рот.
- Так вам и надо. Не лазьте по чужим бабам.
III
В столовой ожидала легонькая закуска: к четырем разноцветным графинчикам присоеди-нились грибы, огурчики и прочая снедь. Чокнувшись с гостем, Василий Иваныч прошелся вразвалку по столовой, взял со стола свежее яблоко, наливное и твердое, как ремень, и, закусив его острыми зубами, звучно хрустнул.
- А вы все яблочком, - заметил Мухтолов, прожевав алый ломоть тонко нарезанной провесной ветчины.
- Привычка, Дормидонт Петрович. Всю жизнь свою яблоками сыт. Ими и здоровье сохранил. Не в шутку говорю вам, слыхал я достоверно, что для здоровья яблоко самый полезный фрукт. И то сказать: сейчас мне шестьдесят первый, а я еще хоть куда.
Майор захохотал.
- Еще бы: сказано, яблочный царек! Яблоки да бабы у вас за первый сорт.