* Кулибин Иван Петрович (1735-1818) - русский механик-самоучка, изобретатель.
II
Эту весну Иван Петрович живет одиноко в своем домике, как ворон на дубу. Сам он вдовец; дочери уехали гостить к тетке в Арзамас, и хозяйством заведует у него кривая стряпуха. Случа-ется, что дня по три никто в калитку не постучит и сам хозяин с кухаркой слова не перемолвит: всё с машинами возится да планты чертит. Только с самой Страстной недели примечать начала кривая Афимья, что Иван Петрович чаще прежнего стал выходить на улицу и диво! - берет всякий раз с собою подзорную трубу. Сядет у церкви на лавочке и вниз с горы наводит трубу на Нижний базар, на высохшее дно Почайны. Тому, кто в Нижнем не бывал и про Почайну не слышал, знать не мешает, что пробегала давным-давно под крепостными стенами река Почайна и вся в один день иссякла, так что теперь на дне ее понастроены лавки с железным и скобяным товаром. Прозывается это место Балчуг. В день же Страшного Суда вступит опять в свои берега Почайна. Так, всякий день, отслушав обедню и перед вечерней часа за полтора, выходит из калитки Иван Петрович с подзорной трубой и подолгу вниз смотрит.
На Балчуге внизу торговал железом мещанин Злыгостев, Семен Прокофьев, сгорбленный, злющий старикашка, с бородкой щипаной и в рваном кафтане. Целый день переругивался он, стоя у лавочных дверей, с соседями либо нищих шпынял: зачем побираются, работать-де надо. А сам был сущий бездельник и, кабы не дочка его, Настенька, вряд ли бы сумел свести концы с концами Злыгостев. Вот на Настеньку-то и засмотрелся Иван Петрович. Высокая, статная, как лебедка, с яблочным румянцем на белом, как вишневый цвет, лице, красавица скромно потупля-ла синие очи, поправляя две русые, тяжелые, змеями падавшие до пят косы. Сидела Настенька в лавке, блюла отцовское добро и сама отвешивала товар. Из-за нее больше и хаживал в лавку к Злыгостеву народ: полюбоваться красавицей, перекинуться ласковым словечком: всё потом на душе ровно посветлей станет и работа тяжелая покажется легче.
А весна все делала свое дело, весело и споро. Сперва кованым башмачком прошибла лед, разорвала на куски и прогнала далеко-далеко к морю, а Волгу, махнув рукавом, напустила залить окрестные луга. Избы на том берегу очутились вдруг в воде по самые крыши. Потом мимолетом тронула пальцем почки на деревьях, и листья весенние развернулись сладко; дунула весна на необъятный простор разлившихся синих вод, и всё утихло; поманило солнце на небо, и как между двух глядящихся друг в друга зеркал, между небом и водой задрожал, переливаясь, голубой воздух. Караванами помчались с юга перелетные птицы; тут без конца завертелось, брызгаясь цветами, весеннее колесо, и с каждым днем все ярче и краше весна рядилась.
В субботу на Фоминой Иван Петрович Кулибин встал пораньше; не торопясь помолился Богу, облачился в парадный синий кафтан, повесил золотую медаль на шею, расчесал тщательно серебряные густые кудри и окладистую, мягкую, как лебяжий пух, бороду. Афимья пособила хозяину обуть новые блестящие сапоги и подала ему палку и картуз. Долго щурила стряпуха во след Ивану Петровичу единственный свой глаз: "Куда, мол, это пошел он в такую рань, чаю не пивши?" - покуда величавая фигура старого механика не скрылась за поворотом.
Злыгостев в лавке у себя ворчал на Настеньку: "Корова! пра! как есть корова! Скоро я те замуж-то спихну? По миру пойдешь с тобой теперича, ей-ей!" - Но раскрыл широко беззубый рот и шапку снял, увидав Кулибина.
- Здравствуйте, хозяева,- молвил Иван Петрович, и ежели б Злыгостев был позаметливей, то верно бы удивился дрожащему слегка голосу гостя. Низкими поклонами приветствовал он Кулибина:
- Пожалуйте, батюшка Иван Петрович, милости просим! Товарцу понадобилось, знать? - и уставил в ясные голубые глаза Ивану Петровичу свои красные в сморщенных веках глазки.
Настенька поклонилась смиренно. Кулибин не утерпел и кинул на красавицу быстрый взгляд.
- Нет, товарцу мне покамест не надо, - заговорил Иван Петрович мягко, - а вот зайди-ка ты ко мне, Прокофьич, завтра, этак после обедни, к пирогу: мне с тобой надо потолковать о деле.
- Изволь, батюшка Иван Петрович, изволь, приду беспременно, а по какому дельцу, батюшка?
- Это уж я завтра тебе скажу, а ты только не забудь. Прощайте покудова.
- Прощай, батюшка. Как не прийти, знамо, приду, коли велишь... Кому другому, а уж тебе известно, прекословить не буду... Ты отец, мы дети, знамо... да... так...
Долго еще бормотал Злыгостев, прикипев ястребиными глазами к синей широкой спине удалявшегося степенно Кулибина. Вбежавший впопыхах мужик с кнутом под мышкой прервал его:
- Гвоздков дай-ка, Прокофьич!
III
В кулибинском садике, под навесом, кривая Афимья с утра покрыла белой скатертью круглый стол, а сама все выжидала на кухне у печки, как бы не перестоялся пирог. Иван Петрович, воротясь от обедни, переоделся в шелковую василькового цвета рубашку и пояс с кистями и только что вышел на крылечко, как в калитку раздался почтительный, легкий стук. Барбос на цепи захрипел сердито.
- Отопри-ка, Афимьюшка.
Взошел Злыгостев, примасленный, в новом, на все крючки застегнутом кафтане и с шапкой в руках. Барбос залился на него охриплым лаем, потом сразу умолк и, ласкаясь, запрыгал.
- Проходи, Прокофьич, проходи, не бойся,- говорил Кулибин.
- С праздником вас, Иван Петрович, - кланялся низко Злыгостев. Сморщенное в кулачок лицо его растягивала улыбка, бородка тряслась.- С праздником!
- И тебя также, спасибо! Садись вот сюда, пирог будем есть.
- Пирог-от знатный у тебя,- сказал Злыгостев, обсасывая корявые, все в масле, пальцы.
Хозяин молча положил ему еще. Оба молчали. Афимья убрала со стола. Скоро самовар зашипел; зазвенели чашки.
- Ты расстегнись, Прокофьич, а то жарко.
- И то.
Злыгостев снял кафтан и остался в пестрой полотняной рубахе. Скрюченный, маленький, как цыпленок, прихлебывал он чай, чмокал и дул в блюдце, утираясь.
- Так вот насчет дельца-то того я хочу с тобой поговорить,- начал Иван Петрович.
- Сказывай, батюшка.
- Торговля-то у тебя, знать, не шибко идет, Прокофьич?
- Какая уж моя торговлишка, кормилец? Только званье одно, что торгуем, а то как бы с голоду не помереть.
- А дочка-то у тебя на выданье. Пора бы и замуж.
- Да кто возьмет-то? Бесприданница ведь. Кому охота? Навертывался тут в прошлом годе один, из твоих же мастеров, да в Питер уехал, словно провалился.
- А ты слушай, Прокофьич. Будем так говорить. Отдашь ли дочку за хорошего человека? У тебя товар, у меня купец.
Прокофьич перестал хлебать и воззрился на хозяина.
- Взаправду? Ой! Что ж, коли ты сватом, так тут и толковать нечего. По рукам да и в церковь. А кто жених-то?
Кулибин гладил белую бороду дрожащей рукой; голубые его глаза не смотрели на гостя.
- Да все я же.
- Ты? - Злыгостев блюдце поставил на стол, замигал облезлыми бровями, потом встал и поклонился.
- Честь великая, батюшка. Покорно благодарствую!
Сел и призадумался.
- Что ж ты словно не рад, Прокофьич? Аль боишься, что дочка за меня не пойдет?
- Дочка? Настенька-то? Она из моей воли выйти не смеет. Мое слово закон. Как скажу, так и будет.
- Ну, я эдак не хочу. Ты так и знай, Прокофьич, ежели Настасье Семеновне я не по нраву, насильно венчаться я не буду. Это не по-Божески. Не те времена.
- Эко слово загнул: не по-Божески!
У Прокофьича не то от перцовки, не то от высокой чести голова, видно, закружилась: он смелел и с хозяином чинился все меньше.
- Родительская власть, чай, всё одно что Божья. А который тебе годок, Иван Петрович?
Кулибин покраснел.