В какой–то момент он услышал торопливое цоканье ослиных копыт.
— Вон оно что!
Значит, они тащат с собой и его старого, усталого помощника. Да этому–то что! Чувствует, наверно, бедняга, непривычную грубость, но идет, куда ведут, а что и к чему — не понимает. Если б остановились хоть на минуту, если б разрешили Гуарнотте говорить, он им спокойно сказал бы, что отдаст все, чего они хотят. Не так уж много ему осталось жить, чтобы он за малую толику денег, которые теперь уже не приносили ему никакой радости, пошел на такую муку, которую приходится терпеть сейчас.
— Ребята...
— А ну, тихо! Шагай!
— Да не могу я больше! Зачем вы со мной так? Я же готов... — Молчи! Потом поговорим... Иди!
И он шел, повинуясь их приказу, шел целую вечность. Наконец совсем изнемог от усталости и боли в глазах из–за тугой повязки, ноги его подкосились, и он потерял сознание.
Гуарнотта пришел в себя лишь под утро в какой–то пещере с низким сводом и почувствовал, что его насквозь пропитал острый запах плесени, который исходил, казалось, даже от мертвенно–бледных рассветных лучей.
Тусклый свет едва–едва пробивался сквозь небольшое отверстие в глиняной стене, служившее входом в пещеру, но все же этот свет хоть как–то смягчал терзавший Гуарнотту кошмар воспоминаний о минувшей ночи, о сценах жестокости, которые он припоминал как бы сквозь сон, о сценах слепой, звериной жестокости, проявленной к нему: когда он уже не мог держаться на ногах, его то несли по очереди, взвалив, как куль, на плечи, то бросали на землю и тащили волоком, то несли вдвоем за руки и за ноги.
Где он теперь?
Гуарнотта прислушался. Снаружи — как будто безмолвие горных высей. На какой–то миг ему показалось, что он висит в пустоте. Но пошевелиться он не мог. Лежал на земле, как забитый баран, со связанными ногами. Руки и ноги отяжелели, словно налитые свинцом, голова гудит. Может, он ранен, и его здесь бросили, сочтя мертвым?
Но нет: снаружи доносились голоса. Значит, судьба его еще не решена. Однако о том, что с ним произошло, он думал уже не как об опасности, которая еще не миновала, от которой надо во что бы то ни стало избавиться. Нет. Он знал, что от беды не уйти, и у него почти не было желания предпринять что–то для избавления от нее. Для него беда уже произошла, она осталась где–то в прошлом, чуть ли не в другой жизни, в той жизни, которую, быть может, и надо было спасать, если б так не отяжелели руки и ноги, если б не разламывалась от боли голова. Теперь все на свете стало ему безразлично. Прежняя жизнь — жалкая и никчемная — осталась внизу, далеко–далеко, там, где его схватили, а здесь — высь, пустота и тишина, от которой он давно отвык.
Если бы его сейчас отпустили, ему недостало бы сил, а может, и желания спуститься в долину и продолжать свою прежнюю жизнь.
Но нет — какая–то глубокая нежность, жалость к самому себе вдруг шевельнулась в нем, и он содрогнулся от страха, когда увидел, как в пещеру вползает на четвереньках один из трех, и лицо его по–прежнему скрыто под красной повязкой с прорезью для глаз. Гуарнотта бросил взгляд на его руки — оружия не было. В одной руке — незаточенный карандаш из самых дешевых. В другой — мятый листок почтовой бумаги и конверт. Гуарнотта вздохнул с облегчением и невольно улыбнулся.
В пещеру вползли остальные двое, также с замотанными лицами. Один из них приблизился к Гуарнотте и развязал ему руки, только руки. Вошедший первым сказал:
— Пишите! И не вздумайте валять дурака!
Голос показался Гуарнотте знакомым. Ну конечно, это же Сухорукий, его так прозвали, потому что у него одна рука короче другой. Что ж, тогда... Но он ли это? Гуарнотта взглянул на руки говорившего. Он самый. Старик тотчас узнал бы и остальных двух, не будь они в масках. Он знал всех в округе. И он ответил:
— Сами вы не валяйте дурака, ребята! Кому я напишу? И чем? Этим, что ли?
Он указал на карандаш.
— Ну да! Это же карандаш.
— Карандаш–то карандаш. Да вы же не знаете, как им пользуются.
— А что?
— Его сначала надо очинить.
— Очинить?
— Ну да, перочинным ножиком заточить его конец.
— Перочинным?.. Ха! И Сухорукий повторил:
— Не валяйте дурака, черт побери!
— И я говорю: не валяй дурака, Сухорукий.