— Скажу судье, что обществу своей жены вы предпочитаете общество черепахи.
И исчезает.
Словно услышав ее с ковра, зверюшка внезапно выпустила из–под щитка свои четыре лапки, хвост, голову и, слегка раскачиваясь, почти приплясывая, поползла по гостиной.
Мистеру Мишкоу не остается ничего другого, как радоваться этому, пока еще робко. Он слегка похлопывает в ладоши и, глядя на черепаху, думает, что он должен признать, хотя и без твердого убеждения:
— А счастье–то вот оно, счастье!
СЧАСТЬЕ БЫТЬ ЛОШАДЬЮ (Перевод Я. Рыковой)
Конюшня там, за запертой дверью, тотчас же за воротами в деревенский дворик, немного наклонный, мощенный уже стершимся камнем, с водоемом в центре.
Дверь ветхая, подгнившая; некогда покрывавшая ее зеленая краска облупилась, желтоватая штукатурка дома осыпается, и оттого он кажется самым старым и жалким в местечке.
Сегодня рано утром дверь конюшни закрыли снаружи на огромный проржавевший засов, а лошадь, находившуюся там, выпустили наружу — кто знает почему — без уздечки, без седла, без переметной сумки — словом, без ничего.
Лошадь в течение нескольких часов стоит перед дверью, терпеливо, почти неподвижно. Она чует из–за запертой двери запах своего стойла — такого близкого, запах дворика, и кажется, что, вдыхая его раздутыми ноздрями, она по временам вздыхает.
Любопытно, что каждый вздох сопровождается нервным подергиванием шкуры на спине, где явственно проступает след старого набоя.
Теперь, когда ни на голове, ни на спине у нее ничего не надето, можно видеть, во что превратило ее время: голова, когда она ее поднимает, еще хранит какое–то, хотя и грустное, благородство очертаний, но на туловище просто жалко смотреть — на спине сплошное затвердение узлов, ребра торчат, заострены тазовые кости. Но грива еще густая, хвост длинный и лишь немного поредел.
Лошадь, которая, по правде сказать, ни на что больше не годится.
Чего она ждет, стоя здесь перед дверью?
Кто, проходя мимо, замечает ее и знает, что хозяин уже убрался отсюда в другие места, вывезя предварительно весь домашний скарб, может подумать, что кто–нибудь по его поручению и явится за ней. Но в таком виде, без ничего она скорее кажется брошенной на произвол судьбы.
Другие останавливаются, смотрят, и какой–то человек сказал, что хозяин перед отъездом всеми способами старался избавиться от лошади, сперва пытаясь продать ее за любую цену, потом отдавая даром любому, кто согласился бы ее взять, между прочим, предлагал и ему, но никто, в том числе и он, не пожелал с ней связываться.
Как–никак лошади нужен корм. А то, чем эта может еще послужить, такая старая и изможденная, стоит ли она, по правде говоря, потребного для нее сена и соломы?
Это ведь немалая обуза — иметь лошадь и не знать, что с ней делать.
Многие заговаривают о самом легком и быстром способе избавиться от нее — пристрелить. Ружейная пуля недорого стоит. Но не у всех хватает духу это сделать.
Но, может быть, еще более жестоко предоставить ее своей судьбе. Конечно, очень жалко видеть, как несчастная скотина стоит перед запертой дверью пустого, покинутого дома. Прямо–таки хочется подойти поближе и сказать ей на ухо, чтобы она перестала без толку стоять здесь и чего–то ждать. Хоть бы уж оставили у нее на шее веревку, чтобы можно было ее куда–нибудь увести, но и того нет. Упряжь всякая, видимо, нашла покупателя — ее еще можно пустить в дело. Может быть, если бы хозяину и удалось продать ее вместе с упряжью, покупатель все равно снял бы упряжь, а ее бросил на дороге.
А мухи–то, поглядите, мухи! Тут уж не скажешь, что они–то, мухи, ее бросили в беде! И если несчастная лошадь еще делает какие–то движения, то только хвостом, отгоняя мух, когда их укусы уж слишком больны, а это бывает часто — ведь теперь у нее меньше крови и высасывать ее труднее.
Но она уже устала от многочасового стояния на ногах и теперь, с трудом подгибая колени, ложится на землю отдохнуть, но неизменно головой к двери.
У нее даже не возникает мысли, что она свободна. Но даже если лошадь действительно обретает свободу, может ли у нее появиться какое–нибудь представление об этом? Может, и она даже радуется свободе, не думая о ней. Когда же ее лишают свободы, она сперва инстинктивно сопротивляется, но затем, приручившись, смиряется и привыкает. Может быть, впрочем, эта лошадь, родившаяся в стойле, никогда и не знала свободы. Хотя нет, пожалуй, знала — юным жеребенком где–нибудь в деревне, где ее пускали свободно пастись на лугах. Но и это была лишь относительная свобода: луга–то были огорожены. И если она там паслась, то может ли об этом помнить?