* * *
— Папа, этот человек, кажется, уснул! Скорее!.. — повелительно прозвучало из-под белого зонтика, а из-под красного словно эхо раздалось:
— Ах, скорее же!..
Вдруг стало темно, и Майгайс увидел, что темноту прорезают огненные полосы. Ничего не понимая, он принялся негнущимися пальцами устанавливать аппарат.
Но все валилось у него из рук. Почему-то вспомнил, как однажды в цирке гримасничали и паясничали клоуны, целые полчаса устанавливая американский фотоаппарат. Ему казалось, что вот-вот раздадутся смех зрителей и аплодисменты.
— Да поторопитесь же… — уже совершенно потеряв терпение, понукал его помещик. — Здесь от одного запаха умереть можно.
— Сию минуту…
— Редкой породы экземпляр, — сказал помещик, указывая в сторону, где сидела, печально опустив морду, сука, а щенята тем временем барахтались и скулили. — Пятьдесят рублей за нее отдал… Щенится каждый год — по три, по четыре…
Сука поднялась, прихрамывая, потащилась к своим детенышам и стала их облизывать.
— Живей… — поторапливал помещик. — Она уйдет.
Майгайс сорвал с объектива аппарата крышку и снова надел ее. Потом залез под черное покрывало будто бы для того, чтобы посмотреть, хорошо ли получится фотография. Но он знал уже: щенята все четверо видны, а у суки виден только кончик хвоста.
— Ну? — нетерпеливо спросил помещик.
— Хорошо… — словно из могилы раздалось из-под черного покрывала.
Вылезая наружу, Майгайс чуть не опрокинул аппарат. Бледный и потный, он продолжал суетиться вокруг него.
— Фи, до чего же скучный человек! — сказала барышня вполголоса, но так, что все услышали.
Зонтики скрылись за кустами…
На берегу на камне по-прежнему сидел лодочник и ел хлеб. Вдруг он увидел Майгайса. Фотограф вихрем несся вниз по пригорку, размахивая аппаратом и встряхивая его так, что внутри все стучало и звенело. Он бежал не к лодке, а прямо к реке. Лодочник посмотрел на воду, посмотрел на Майгайса, покачал головой и не спеша откусил от куска. Прищурив глаза, глянул на солнце и, видимо, решил, что теперь самое время купаться.
Но фотограф топиться еще не собирался. У самой воды он круто повернул и плюхнулся в лодку.
— Поехали! Поехали! — простонал он и сник в бессилии.
— Нда… придется ехать… — Лодочник медленно опустился на свою скамью и плюнул на ладони.
— Поезжай! — заорал вдруг Майгайс.
Глаза лодочника заблестели от неподдельного любопытства.
Майгайс уже не понимал, что делает. Он замахнулся кулаком.
— Ну, ну… — проворчал лодочник, и в глазах у него, кроме любопытства, блеснуло еще что-то. — Ну, ну…
И так всю дорогу он время от времени поглядывал на Майгайса и ворчал:
— Ну… ну…
А Лайцене все приближался. Поверх крыш и труб Майгайсу снова улыбалось длинное худое лицо Доры Гармат. От этой улыбки у фотографа появилось такое ощущение, будто ему предстояло погрузиться в мелкую, теплую воду пруда, на поверхности которого плавают скользкие зеленые водоросли, а по дну ползают, извиваются хвостатые твари…
Дома он швырнул аппарат так, что тот с грохотом повалился в угол. Он не верил, он не мог и не хотел верить, что снова ему придется жить в этой полутемной, душной комнатке, жить без своей прекрасной романтической мечты…
Он не мог жить без нее…
Выбежав на улицу, он сорвал со стены висевшую витрину с фотографиями и грохнул ее оземь так, что брызнули стекла. В комнате он разбил единственный цветочный горшок, в котором росла чахлая глоксиния. Разбил еще несколько рамок с фотографиями. Хотел было разбить и крохотное зеркальце, но, взглянув в него, увидел свое лицо и устыдился. Неподвижно просидев с полчаса, он медленно поднялся, собрал осколки стекла. Потом, вытащив кошелек, стал считать и пересчитывать деньги… Долго считал он и пересчитывал, наконец, подперев голову рукой, тяжело вздохнул: не хватало семидесяти копеек, чтобы снова кое-как склеить все, что было разбито.
Вот так и будешь жить и склеивать, склеивать и жить…
1904
КОМЕДИЯ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
Юрьев день.
Анцис Залюм — летом он батрачит на хуторе Паэгли, зимою живет там постояльцем — сердито возится в клети, собирая свои пожитки. Посреди клети разостлан шерстяной платок покойной матери, на него брошена совсем новая шапка, не старые еще башмаки со стоптанными каблуками, шерстяная фуфайка без пуговиц и покупные, лоснящиеся полосами, заплатанные на коленях штаны. Чуть ли не в пятый раз Залюм склоняется над платком, связывает углы, — но не крест-накрест, как это нужно, — снова развязывает их, хватает шапку и, встряхнув ее, бросает обратно — и опять копошится с таким видом, словно должен сложить еще много вещей, только не может их отыскать.