Смилгу раздражают женины нежности и лица, которые то появляются, то исчезают за окном. Мало-помалу в нем закипает злоба. Отвернувшись, он искоса глядит на двух мальчуганов и девчонку, выскочивших за матерью во двор.
— Пусти, ну чего ты! — сердито ворчит Смилга, пытаясь высвободиться из объятий жены, но это не так-то просто. Она прилипла к нему, словно репей.
— Муженек ты мой… не виделись-то как долго, — всхлипывает она.
— Эх, баба! — хрипит Смилга, отрывает руки жены от своей шеи и отталкивает ее с такой силой, что она едва удерживается на ногах. — Чего лижешься… Дай-ка лучше поесть.
Смилгиене испуганно смотрит на мужа, но радость сразу не уймешь. Женщина сморкается в уголок фартука, вытирает мокрые от слез глаза.
Смилга подходит к дому, садится на лавочку.
— Чьи это? — спрашивает он, показывая на сбившихся в кучу детей.
— Что? — удивляется жена. — Не узнал?.. Это же наши дети… твои…
Смилге становится как-то неловко, но от этого он злится еще больше.
— Два с половиной года, — бурчит он. — Ну, ладно, ладно, это я так…
— Смотри, какие большие выросли, — жена подталкивает всех троих к отцу. — Подите же, поцелуйте тятеньке руку.
Но дети боязливо прячутся за мать, девочка даже собирается заплакать. А отец, сморщив лоб, прячет большие руки в карманы куртки.
— Глупенькие! — жалобно говорит Смилгиене. — Отца не признали… — Она необычайно быстро мигает глазами и комкает фартук. — Ах, сколько я натерпелась с ними за эти два с половиной года! Аннеле все хворает и хворает, одну оставлять нельзя, а на работу идти надо… Надо идти — на этих двоих одного хлеба не напасешься — жрут как черти!.. Озоруют и дерутся — сладу с ними нет. Ну, теперь погодите! — трясет она головой. — Теперь отец дома, теперь вам достанется… Меня не слушались, а вот как возьмет отец ремень — клочья от вас полетят… Ты за них возьмись, — говорит она, кивая головой на мальчишек.
У Смилги руки в самом деле нащупывают туго затянутый поверх штанов ремень, на лбу у него собираются складки.
— Чего раскаркалась, как ворона! Поди собери поесть…
Солнце светит ему прямо в лицо. В карих глазах виден зверский, ненасытный голод. Кажется, этот голод много лет мучит его.
Смилгиене вздрагивает и сбивчиво тараторит:
— Поесть… ну да! Я тут болтаю и совсем позабыла, что ему есть охота, путь-то какой прошел. Сейчас посмотрю… Давеча мясо зажарила, и молоко… как бы не остыло… В плиту, правда, поставила… Сейчас посмотрю… сейчас! — Дырявая юбка бьет по ногам Смилгиене, пока она бежит в батрацкую. Оттуда давно уже доносится детский плач.
Дети, сбившись в кучу, разинув рты, широко открытыми глазами смотрят на отца. В их глазах столько любопытства, недоумения и радости, что у Смилги от злобы вспыхивают щеки.
Девочка боязливо ковыляет вперед.
— Тятя, ты конфетку принес?
У всех загораются глазенки. Ведь мать так часто уговаривала детей, обещая им сласти. Возвращение отца теряет для них всякий смысл, если у него нет конфет. И от предвкушения знакомого им только по названию лакомства из грязных ртов текут слюнки.
— Что ты сказала? — притворно ласково спрашивает Смилга, но лоб у него морщится еще больше. Затем он поворачивается к старшему мальчику и говорит таким же голосом:
— Микель, поди сюда!
Но Микель делает шаг назад.
— Не пойду…
— Дурак! Иди, когда зовут…
— Ты побьешь…
— Да иди же… не побью… Ну, иди, говорю!
— Взаправду не побьешь?
— Слушай, гаденыш… Слушай, раз тебе говорят: не побью!
— А дашь мне что-нибудь?
— Дам… Подойди сюда, увидишь.
— Скажи ей-богу, что не будешь бить!
— Раз тебе, сво… Ей-богу, не буду!
Микель боязливо идет к отцу, внимательно следя за каждым его движением. Но отец сидит спокойно, лишь в опущенных глазах его сверкает злой огонек. Но как только Микель подходит ближе и до него можно дотянуться рукой, отец хватает его и зажимает между колен.
— Так. Ну, а теперь получай… — говорит он и неторопливо расстегивает на животе ремень.
Мальчуган бледный, онемевший, широко открытыми глазами смотрит на отца.
Ремень начинает работать. Стремительно извиваясь, он хлещет покрытую рубашонкой спину, голые, потрескавшиеся ноги. Отец уже вспотел, у него устала рука, а мальчуган все стоит, стиснув зубы, с опущенными глазами, и даже не шевельнется.