— Выходит, я оттого и повесился, что много думал?
— Понятно, оттого, что умничать стал. А то бы жил и по сей день, да, может, и женился бы на своей Юлине Мелдере.
— Что же… думаешь, это было бы лучше?
— Ничего я не думаю. Давно я ничего не думаю. А только одно скажу: не полез бы ты в петлю. Ну скажи-ка сам, отчего ты удавился?
— Я думал…
— Думал! То-то и оно. А я что говорил!
— Я думал так, — продолжал помощник писаря, повысив голос. — Раз ты, милая, с другими любезничаешь, мне тебя не надо. Долго я об этом думал, пока не придумал. Повеситься для меня плевое дело, десять минут работы, зато тебя, голубушка, совесть будет мучить всю жизнь. Люди на тебя пальцами будут показывать: вон, мол, она, Юлиня Мелдере, та самая, что человека в могилу свела, бегите от нее, как от чумы. И останется она старой девой… Видишь, какую страшную месть я замыслил?
— Ну и как — удалась твоя месть?
— Отчего ж ей не удасться. Удалась.
— А ты Юлиню свою с тех пор видал?
— Нет, не видал, совестно как-то. Выходит: то повесился, то опять пристаешь.
— Пустяки. Загляни к ней как-нибудь — во сие привидься. Пока своими глазами не видал, ничему не верь. Только пуще всего остерегайся думать, не думай, а только гляди…
— Да, но ведь если с самого начала обдумывать… сдается мне, иначе-то нельзя… Мне бы вот только систему…
— Сдается тебе!.. Как же!.. А мне вот сдается, что умнее было вовсе не вешаться. Да что с тобой спорить — явись ей как-нибудь во сне да погляди, тогда видно будет. Ох, что-то меня ко сну клонит. Пойду полежу, дам костям отдых. Ты еще посидишь? Ну, тогда будь здоров. Сиди да смотри не схвати насморк.
Староста зевнул и полез в могилу. Помощник писаря задумчиво высморкался, продолжая сидеть на месте.
— Гм, — пробурчал он, — послушать старосту, так, пожалуй, что он и прав. Но ведь это же немыслимо; говорит — напрасно повесился! Говорит — Юлиня Мелдере совести не имела! Теперь не те времена, когда палка старосты была для людей категорическим императивом. Ты просчитался на сей раз, старый скептик. Да и что он смыслит в мышлении, ассоциациях, консеквенциях, умозаключениях.
Уяснить смысл прожитой жизни помощник писаря не мог по сей день, но насчет своей смерти и ее последствий он ни на минуту не сомневался: Юлиню Мелдере этой смертью он обрек на нечеловеческие, страшные муки. Всю свою жизнь она будет как прокаженная, изгнанная в пустыню, а иначе… но на такие мысли не стоит терять и секунды.
И помощник писаря снова принялся размышлять о своей системе. Но вскоре его потревожили пронзительные звуки гармоники, доносившиеся до кладбища. Недовольно скривившись, помощник писаря стал прислушиваться.
По соседству жили смекалистые люди, они и устроили под горкой возле самого кладбища площадку для танцев и гулянок: пусть, мол, и обитатели погоста послушают что-нибудь веселенькое, наскучило им слушать, как шипят ужи да шашель точит обломки сгнивших крестов. А сами хозяева нынешним летом веселились напропалую. По воскресеньям раз в две недели пронзительно заливалась гармоника, а в кустах визжали девки. Иные, навеселившись, поднимались по тропинке наверх и либо отдыхали на скамьях, либо завершали начатый внизу роман.
Вон по узкой тропинке взбираются на гору три подружки. Помощник писаря посмотрел на них и подумал, что за эти два года после его смерти появилась новая мода. Когда он повесился, рукава кофт носили с широченными буфами у плеча, а теперь, наоборот, у плеча рукава совсем узкие, зато внизу — неимоверной ширины, так и развеваются по ветру. Он даже сплюнул: до того отвратительной показалась ему эта новая мода.
Девушки шли неподалеку от его могилы. Помощник писаря смотрел-смотрел на них и вдруг как хлопнет себя по лобной кости. Да ведь та, в кофте с самыми широкими рукавами, не кто иная, как его Юлиня Мелдере! Но как же так? Почему же подружки идут рядом с ней и не собираются бежать от нее? И кажется — они о чем-то дружески с ней беседуют. Быть не может! Уж не обман ли это зрения? Он протер глазницы и с величайшим вниманием принялся разглядывать девушек.
Да, сомнений нет, это Юлиня Мелдере. Тот же гибкий, стройный стан, те же светло-каштановые волосы, те же быстрые глаза и круглое лицо. Правда, вот в лице-то появилось нечто такое, что помощник писаря еще никак не мог определить, но только теперь она стала еще прекрасней. За два года сна помощнику писаря не раз грезилась Юлиня, но всегда тихая, бледная, изможденная, согбенная бременем позора, укоров совести, тоски и сожаления. А эта Юлиня кажется еще жизнерадостней и красивее, чем та, из-за которой он повесился два года тому назад.