Нелегко было Сальватору переносить козни своих врагов; более того, он даже почувствовал, что нутро его терзает какая-то ползучая хворь, рожденная досадой и раздражением. В таком дурном настроении он написал два больших полотна, заставивших весь Рим заговорить о них. Одна из этих картин была посвящена бренности всех земных дел, и в главной фигуре все сразу же узнали легкомысленную особу со всеми признаками гнусного ремесла, любовницу кардинала. На другой картине можно было увидеть Фортуну, раздающую богатые дары. Но кардинальские шляпы, епископские митры, золотые монеты и знаки отличия падали на мычащих овец, ревущих ослов и на разных презренных тварей, тогда как люди с привлекательной внешностью, но в рваной одежде поглядывали наверх, тщетно надеясь на то, что им тоже перепадут хотя бы ничтожные блага. Сальватор дал полную волю своей озлобленности, и на мордах изображенных животных можно было различить черты тех или иных знатных персон. Легко представить себе, как возросла после этого ненависть к художнику и как ему пуще прежнего стали досаждать.
Со слезами на глазах пыталась его предостеречь госпожа Катерина. Она заметила, что с наступлением ночи у дома появляются, крадучись, подозрительного вида люди, всякий сброд, явно выслеживающий Сальватора. Он понял, что пришла пора покинуть Рим. Госпожа Катерина и ее милые дочери были единственными душами, прощание с которыми принесло ему боль. Памятуя о не раз повторенном приглашении тосканского герцога, он отправился во Флоренцию. Здесь оскорбленный Сальватор был щедро вознагражден за обиды, нанесенные ему в Риме: во Флоренции его мастерство было оценено по заслугам, и ему были оказаны великие почести. Дары герцога, немалые деньги, заплаченные за картины, позволили ему вскоре поселиться в большом доме и окружить себя роскошью. Здесь у него собирались самые знаменитые писатели и ученые эпохи; назовем хотя бы Эванджелисту Торричелли, Валерио Киментелли, Баттисту Риччарди, Андреа Кавальканти, Пьетро Сальватти, Филиппо Аполлони, Волумнио Банделли и Франческо Роваи [332]. Славное это общество занималось искусством и науками, и Сальватор Роза умел создавать для этих собраний фантастический фон, удивительным образом оживлявший и воспламенявший их ум. Так обеденный зал выглядел как живописный парк с благоухающими кустами, цветами и искрящимися фонтанами. Даже яства, которыми обносили гостей пажи, облаченные в яркие одежды, имели удивительный вид, точно доставили их из сказочных дальних стран. Эти бдения писателей и ученых в доме Сальватора Розы получили тогда наименование Accademia de’ Percossi [333].
Если таким образом ум Сальватора был полностью обращен к искусству и наукам, то душа его воскресала, когда он навещал своего друга Антонио Скаччати, жившего с красавицей Марианной приятной, беззаботной, поэтической жизнью. Вспоминали они и обманутого старца синьора Паскуале, как и все, что произошло в тот памятный день в театре Никколо Муссо. Антонио спрашивал Сальватора, как это ему удалось заполучить ради устройства его, Антонио, судьбы не только Муссо, но и великолепного Формику, а также Альи; Сальватор же отвечал, что это было нетрудно сделать: ведь не кто иной, как Формика, был в Риме его закадычным другом, а потому тот с превеликим удовольствием сыграл на сцене все, о чем он его просил. Антонио до сих пор не мог без смеха вспоминать событие, принесшее ему счастье, но тем не менее уверял, что от души желает примирения со стариком, хотя и не нуждается ни в одном кватрино из состояния Марианны, захваченного ее дядей, ибо его собственное искусство приносит ему достаточный доход. Марианна, говаривал он, тоже не может удержаться от слез при мысли о том, что брат ее отца и в могиле не простит ей сыгранной с ним шутки, а потому ненависть синьора Паскуале бросает тень на его, Антонио, светлую жизнь. Утешая обоих, Антонио и Марианну, Сальватор сказал, что время сглаживает и более неприятные обстоятельства и что случай еще, быть может, сведет их со стариком менее опасной дорогой, чем это случилось бы, если бы они остались в Риме или захотели сейчас вернуться туда.
Мы увидим, что Сальватор обладал даром ясновидения.
Через какое-то время Антонио, бледный как смерть, запыхавшись, ворвался в мастерскую Сальватора.
— Сальватор, — кричал он, — Сальватор, друг мой единственный, мой защитник! Без вашей помощи я погибну! Паскуале Капуцци явился сюда! Меня заточат как похитителя его племянницы; он добился приказа о моем аресте!
— Но, — ответил Сальватор, — что же может сделать теперь синьор Паскуале против вас? Разве вы не связаны с вашей Марианной церковным благословением?
— Ах, — ответил Антонио в полном отчаянии, — даже оно не спасет меня от погибели! Одному небу известно, каким образом старик нашел путь к племяннику папы. И. вот этот человек взял его под защиту и обнадежил, что святой отец расторгнет наш союз с Марианной и, более того, даст соизволение на бракосочетание Капуцци с племянницей!
— Постойте-ка, теперь, — воскликнул Сальватор, — теперь-то я все понял. Ненависть племянника папы, грозящая вам, Антонио, гибелью, направлена вовсе не против вас, а против меня! Знайте же, что этого оболтуса, этого надменного мужлана можно увидеть на моей картине в числе тех животных, коих богиня счастья осыпает своими дарами! Что именно я помог вам, хоть и не прямиком, соединиться с вашей Марианной, знает, конечно, этот племянничек, как, впрочем, и весь Рим. И этого было достаточно, чтобы преследовать вас, — ведь со мной-то они ничего поделать не могут! Даже если бы я не любил вас как своего самого лучшего, самого близкого друга, я должен был бы уже потому напрячь все силы, что это я навлек на вашу голову беду! Но клянусь всеми святыми, ума не приложу, что мне делать, чтобы расстроить козни наших врагов!
С этими словами Сальватор, долго, без перерыва работавший над новой картиной, отложил в сторону кисть, палитру и муштабель, отошел от мольберта и стал расхаживать взад-вперед по комнате, скрестив руки на груди, а Антонио тем временем, целиком уйдя в свои мысли, уперся взглядом в пол.
Наконец Сальватор остановился перед другом и воскликнул, улыбаясь:
— Послушайте-ка, Антонио, я никак не смогу одолеть ваших могущественных недругов, но есть человек, который может вам помочь и поможет… Это… синьор Формика!
— Ах, — возразил Антонио, — не подтрунивайте над несчастным, у которого отрезаны все пути к спасению!
— Опять вы отчаиваетесь! — засмеялся развеселившийся внезапно Сальватор. — Поверьте, Антонио, друг Формика поможет во Флоренции, как он помогал в Риме! Ступайте-ка спокойно домой, утешьте свою Марианну и дожидайтесь без всяких волнений дальнейших событий. Надеюсь, вы готовы без промедления делать все, что от вас потребует синьор Формика. Он и в самом деле находится здесь!
Антонио с жаром обещал повиноваться, и в душе его вновь затеплились вера и надежда.
Велико было удивление синьора Паскуале Капуцци, когда он вдруг получил торжественное приглашение от Accademia de’ Percossi.
— О! — воскликнул он. — Значит, там, во Флоренции, умеют признавать достоинства, там знают и ценят Паскуале Капуцци ди Сенигаллия с его не идущей ни в какое сравнение одаренностью!
И мысль о собственных познаниях и собственном мастерстве, о почестях, которые ему поэтому оказывают, превозмогла неприязнь к сборищу, возглавляемому Сальватором Розой, которая не могла не возникнуть в его душе. Парадное испанское платье подверглось более тщательной чистке, чем когда-либо, островерхая шляпа была украшена новым пером, туфли снабжены новыми лентами, и вот в дом Сальватора явился синьор Паскуале, блестящий, как золотистый жук, с лицом, будто освещенным всеми лучами солнца. Роскошь, которую он там увидел, и вид самого Сальватора, принявшего его в богатом одеянии, — все это заставило его испытать величайшее почтение, и, как это обычно бывает с мелкими душонками, пыжащимися по любому поводу, но готовыми валяться в пыли, стоит им почувствовать чье-либо превосходство, Паскуале являл собой воплощение униженной робости, когда разговаривал с тем самым Сальватором, на которого он еще недавно в Риме шел войною.
Со всех сторон синьору Паскуале было оказано так много внимания, на отзывы его ссылались с таким почтением, о его заслугах перед искусством говорили так много, что в нем как бы пробудился какой-то особенный дух и обо многих вещах он говорил теперь разумнее, чем можно было от него ожидать. Добавим, что никогда в жизни его не кормили так вкусно и не потчевали таким добрым вином. Не приходится удивляться, что настроение его все улучшалось и улучшалось и что он уже не вспоминал обиды, нанесенной ему в Риме, и злоключений, приведших его во Флоренцию. После трапезы академики часто услаждали себя небольшими театральными импровизациями, и вот сегодня знаменитый драматург Филиппо Аполлони тоже предложил завершить застолье таким представлением и пригласил постоянных участников последовать за ним. Сальватор сразу же удалился, чтобы принять нужные меры.
332