Все, что ни попадало им под руку, они сбрасывали в свои лодки. На ропот да и на брань капитана и матросов они не обращали внимания, только издевательски ухмылялись в ответ. И загрузив лодки доверху, попрыгали на весла и погребли к берегу, не взяв ни одного из нас. У них почиталось за великий грех спасать людей, прежде чем вся добыча не будет на берегу, ибо за то время корабль мог бы затонуть и они бы остались без поживы. Сколько я ни увещевал их словом божьим и даже жалостно ни просил, они оставались глухи к моим словам. И лишь когда я сказал, что я их новый пастор, они взглянули на меня, улыбнулись и сказали дружелюбно, что пастор им и впрямь необходимо и чтобы я подождал еще немного — скоро они за мной вернутся.
И действительно, в следующий заход они взяли меня с собой, отказавшись, однако, спасти команду. Еще долгое время матросы махали руками и кричали нам вслед, затем спустили за борт шлюпку, но мгновение спустя буря бросила ее о камни, и все они, как один, погибли. Я видел еще, как они появлялись на поверхности, качались пробкой на волнах, но потом все исчезли — лишь шапки остались колыхаться на воде.
Страх и пережитые ужасы настолько потрясли меня, что слова не шли с языка. Сойдя на берег, я опустился на песчаную косу, разбитый и подавленный. Да и рыбакам было не до меня, они были заняты перевозкой и припрятыванием награбленного. Предоставленный самому себе, я обвел взглядом остров. Это была иссеченная ветрами и штормами пустошь, покрытая галькой и сыпучим песком. Виднелись редкие убогие рыбацкие деревеньки. Между камнями чах можжевельник. Несколько развилистых берез стояли обтрепанные, как метлы. И над всем этим гулял ветер, заунывно и пронзительно свистя. Поодаль, возле деревни, я заметил кирку с невысокой колокольней, деревянное строение, серое от дождей и туманов и невзрачное, как старый мызный овин.
Придя несколько в себя, я поднялся с косы и побрел в деревню. Измученный, измотанный штормом, я, наверное, мало походил на пастыря духовного. Поэтому, когда я вошел к деревенскому старосте, тот испытующе и подозрительно уставился на меня. Когда же я описал свои злоключения, он приблизился ко мне и, недоверчиво глядя, резко и сурово спросил:
- И как тебя звать?
- Матиас Роберт Ваал, - ответил я.
- Ваал? Такого мы действительно ждем, - сказал он чуть дружелюбнее. И стал ощупывать мои плечи, руки, похлопывать по спине, как если б покупал-приценивался к телку на базаре. Изумленный столь неожиданным и странным приемом, я стоял перед ним мальчишка мальчишкой.
- Жидковат и костляв, - презрительно произнес староста, - да и молод больно. Ну да нам, мужикам, что, а бабам нашим охота и ребятишек крестить, и молодых венчать, и проповедь проникновенную послушать, да и понюнить когда перед отцом духовным. Священник для них должен быть строгим пастырем, все равно как погонщик для быков. Баб — их Библией и кнутом учить надо, не то они отбиваются от рук и закисают, навроде рыбы без соли. Для этого хорошо б пастора постарше или, по крайности, поосанистей. А ты вон, что зимняя камбала, одни кости да желтая кожа!
Мыслимое ли дело, чтобы деревенский староста столь непочтительно разговаривал с пастором! Кровь бросилась мне в голову, и я еле сдержался, чтобы не развернуться и не уйти. Очевидно, староста это заметил, потому что сказал, отступив на шаг:
- Ты на меня не серчай, твой вон предшественник тоже покладистый был... Ну, а кличут меня Мадисом Вайгла, и мне принадлежит не последнее слово в церковных делах. Так что давай жить в ладу и все решать без склок. К тому же рыбаки тебе очень признательны, ты им принес прекрасный подарок. На шхуне было много зерна и отменной водки!
- Но с их стороны это было самым большим злодейством, какое я когда-либо видел! - воскликнул я гневно. - Ограбить дочиста терпящий бедствие корабль и не спасти команду! Да я первым делом, безотлагательно, сообщу об этом властям!
Смуглое лицо Вайгла вдруг побагровело, на лбу густой сетью вздулись жилы. Он трахнул кулаком по столу и заорал:
- Матиас Роберт Ваал, еще одно глупое слово — и можете проваливать, откуда пришли! Вы молоды просто и глупы — чтоб больше таких разговоров не было! И вообще должен предупредить: все, что касается моря, полей наших, сетей, короче — всего нашего хозяйства, это не вашего ума дело. Мы не потерпим, чтоб вы в это лезли, увещевали нас, мужиков, учили и новые порядки устанавливали. Ваше дело заботиться и следить за тем, чтобы дитя было окрещено и запись чин-чином в книге сделана, все остальное не ваша печаль!
- Так что ж мне — молчать, когда рыбаки грабят чужое добро? - спросил я.
- Это их добро! - воскликнул Вайгла. - Любой севший на мель корабль принадлежит им — так гласят законы и обычаи наших предков. И мы от них никогда не отступимся, все одно, как бы официальные власти на это ни смотрели. Вот так вот. Всё, кончили — больше об это не говорим. Только добавлю еще — в предостережение: десять раз перемусольте слово во рту, прежде чем произнести его вслух. Вы, как я уже сказал, слишком молоды и неразумны, а рыбаки не любят шутить, когда в их дела нос суют!
И резко повернувшись ко мне спиной, Вайгла вышел.
Вышел и я, на западе начало проясняться, узкий белый просвет в сером небе ширился и рос. Свистел над голой землей ветер, рокот волн слышался стоном. Когда я посмотрел на море, шхуны на прежнем месте уже не было, очевидно, буря разбила ее в щепки. Мадис Вайгла возвращался с береги и, увидев меня, сказал скорбно:
- Какое несчастье! Волны вынесли на берег утопленника, видать, неподалеку какой-то корабль потерпел крушение.
- Это тело матроса со шхуны! - воскликнул я, преисполненный гнева и презрения.
- Тело матроса со шхуны? - сочувственно повторил Вайгла. Он вынул трубку изо рта, посмотрел на меня и с любопытством спросил:
- А что, шхуна какая-нибудь погибла у нашего побережья? Вроде не слыхать было.
2
Осенние шторма не утихали. Ветер неистовствовал дни и ночи, свистя, завывая, клубя черные смоляные тучи. Неумолчный рев бури тревожил, изматывал и преследовал тебя повсюду, точно злой рок. Сплошь и рядом, чтобы тебя услышали, приходилось кричать и жестикулировать. И тебе в ответ тоже кричали, разводили руками, и ты ловил слова как на бегу. Мой маленький домик качался и скрипел, в трубе выло, огонь в очаге потрескивал и чадил. Из щелей пола дуло, и бумаги у меня на столе нет-нет да и вспархивали подобно птицам. А в окна был виден лишь песчаный берег, мрачное небо и бушующее море. Волны катили седыми горными цепями, набегали на песок, опадали, охая, пенились и откатывались назад, чтобы вновь валами обрушиться на берег. С криком носились над ним чайки. Убогие рыбацкие лачуги казались согбенными старушками, ставшими к ветру спиной.
Наконец мало-помалу шторма улеглись, вода схлынула, лишь ошметья пены остались белеть на песке. Даже чайки улетали подальше от берега. С моря потянулись густые, как кисель, туманы. Даже в полдень было так сумрачно, что в шаге от себя ничего нельзя был различить. Люди двигались только что не ползком, натыкались на троке друг на друга, ругались, сплевывали и, сердитые, снова расходились. Иногда в тумане было слышно, как кто-нибудь кричал: «Ку-у-стас, черт, ты это, что ль?» И, словно из-под земли, в ответ ему доносился голос встречного: «Не-е, черт побери, я Пе-эду!»
Я оказался почти без дела, церковь пустовала, подчас, кроме кистера, в ней не было ни души. Отчаявшись, я перебывал во всех рыбацких халупах, обходил деревни из дома в дом, просил, уговаривал, но хмурые мужики твердили, что никуда не пойдут: по такой погоде какая церковь? Лед станет — тогда еще куда ни шло... Забредали лишь одиночные старушки, опускались перед алтарем на пол и как пригвожденные оставались там на все время проповеди. Зато если игрались свадьбы или справлялись крестины, в кирку валили целыми деревнями, шумели, устраивали потехи и в открытую говорили, что новый пастор не ахти, не умеет с народом дружбу водить. Вот прежний, тот был будто бы истинный рыбак, и сам ловил, и с каждого улова требовал себе десятину.