Вор выхватил из кармана пачку денег и, потрясая ею, разразился безумным хохотом.
— Сяду в сани и буду гнать до самого Петербурга. — Исполин мрачно уставился на Филиповича: — На сколько меня осудят, останься я здесь?
Он посмотрел вдаль, словно изучая дорогу, и добавил:
— До Петербурга-то, эх, не близко! И совсем тихо пробормотал:
— А Роза тем временем выйдет за Кашшаша! — И опять заорал: — Тебя как зовут?.. Что, что?.. Филипович?.. Случаем, не врешь? Говори настоящее имя, чтобы я мог тебе отплатить, если донесешь в полицию.
— Фили…пович, — со стоном повторил обладатель секретарского звания.
— Убирайся, — сказал исполин. — Этого мне достаточно.
Но Филипович не мог стронуться с места, и первым, будто гора, двинулся незнакомец; дойдя до угла, он обернулся и прогремел:
— Филипович, Филипович, я твое имя запомнил! Под землей сыщу, из могилы достану — посмей только донести на меня! Тогда тебе крышка!
Еще долго слышал Филипович, как разносилось по пустынным улицам его имя, жутким эхом отражаясь от неба и замирая со стоном в снегу.
Двое суток провалялся рассыльный в жестокой горячке. Все это время ему даже днем мерещилось, как в комнату врываются гигантские тени и орут: «Филипович! Филипович!» А стулья и нахально ухмыляющиеся шкафы, тряся кулаками, им вторят. Только на третий день стихли вокруг измученного бедолаги чудовищные вопли. И тогда он схватил перо и дрожащей рукой написал письмо об отказе от секретарского звания, а также нижайшее прошение на имя министра, умоляя разрешить ему, Филиповичу, изменить фамилию.
С министерского позволения фамилию он поменял.
И с тех пор еще долго жил под чужою личиной, лишенный собственного имени и секретарского звания, до последнего своего часа панически боясь зимних ночей, когда из таинственной темноты вырастают вдруг исполины, обрывают у простодушных филиповичей брючные пуговицы и ударом кулака окунают их головы в звездопады, а затем с дикими воплями исчезают туда же, откуда и появились, — в никуда.
1940
Перевод В. Середы.
РАСПЯТАЯ НА КРЕСТЕ
В комнате тихо — муха не пролетит. Окна закрыты плотными льняными шторами. В постели, на сбившихся, мятых подушках лежит молодая женщина. Лицо у нее исхудалое, словно ее издавна морят голодом. Нужно очень внимательно присмотреться, чтобы подметить в ней следы былой красоты. Губы у нее бледные, потрескавшиеся, и живы лишь глаза, они горят лихорадочным угольным блеском. Женщина приподнимает плечи, и у ключиц проступают глубокие впадины: «солоницы», как их называют в народе.
Женщина разговаривает сама с собой. Иной раз из горла у нее вырывается какое-то невнятное бульканье, его и речью не назовешь. Но временами голос ее крепнет и заполняет собою комнату.
— Ничего у них не допросишься, — произносит она.
Ее терзает мучительная жажда, и женщина плачет. Слезы нежными росинками копятся на щеках и скорбным потоком стекают к подбородку и шее.
Молодая женщина вспоминает свою мать, живущую вдалеке. Воочию видит перед собой старушку — убогую, морщинистую, с натруженными, неповоротливыми ногами. Ей больно сознавать, что мать такая немощная, медлительная, невежественная. Но как хочется ей, чтобы родимая матушка сидела у ее постели, по ночам держала ее за руку, когда тоскливый страх теснит душу, а позвать кого-либо, пожаловаться — духу не хватает.
— Чего я так к этому стремилась, — шепчут сухие губы, — зачем мне все это было нужно? Разве что ради этого, — она вытягивает перед собою иссохшую, восковую руку с обручальным кольцом, шевелит слабыми, бескровными пальцами.
Медленно поворачивается дверная ручка; дверь приотворяется, и в щель заглядывает муж — здоровяк, косая сажень в плечах, ворот рубахи у него расстегнут. Он что-то дожевывает на ходу, видимо, только что встал от обеда.
Молодая женщина смыкает веки, притворяясь спящей. Она боится вопроса о том, чего бы ей хотелось поесть. Пища, какая готовится в доме, — жирная, тяжелая, не для хворого человека.
Дверь закрывается. Из сада доносится заливистый собачий лай: муж резвится с собакой, бросает камешек, заставляет пса побегать, поразмяться. Затем слышится голос свекрови, та зовет сына пить кофе.
Больная кусает губы. Она отчетливо представляет себе, как муж — этот великовозрастный ребенок — послушно поворачивает к дому, а пес скалит зубы и ластится к его ногам; видит, как старуха ставит перед сыном чашку крепкого черного кофе. Муж долго размешивает сахар, а мать вслух предается воспоминаниям о добрых старых временах или же в радужных тонах расписывает перед сыном его будущее, где ей, его жене, не отводится места. Не в силах долее сдерживаться, она кричит: